Крепость Ангела

— Чрезвычайно. Сам он человек широко эрудированный, владеет пропастью языков, латынь знает лучше меня. Да, представьте! Мы сцепились по поводу названия одной редкой травки — и он оказался прав.

— Какой травки? — встрепенулся Степа. — Болиголова?

Доктор заговорил со сдержанным достоинством:

— Господа-товарищи, когда-то я действительно увлекался экспериментами в области флоры. Но после одного прискорбного случая эти занятия бросил.

Я сказал:

— А помните, кто-то у вас травку снотворную просил?

— Абсолютно безобидное средство: молодые листики березы и крапивы — от бессонницы. Вот и Ларочка пользуется иногда. Я с ядами покончил.

— После какого прискорбного случая? — уточнил Петр.

— Родион Петрович в курсе. Это семейная тайна.

Все взгляды обратились на меня. Мне обрыдли семейные тайны, как родовое проклятие (слова доктора), которое силишься отряхнуть и очнуться ото сна.

— Тридцать лет назад Аркадий Васильевич вот в этой комнате принимал гостей: Марью Павловну с мужем и родителей Лары. Кто-то из них позаимствовал из его лаборатории раствор с болиголовом.

— Которым был отравлен Евгений? — завопил Степа в чрезвычайном возбуждении, а Петр подхватил:

— Отравлен? Нашли его тело?

— Не нашли, — ответил я. — Не перебивайте.

— Так откуда известно, что он отравлен?

— Тринадцатого сентября на поминках доктор пронаблюдал у Жени симптомы отравления.

— Такой вы, значит, наблюдатель, а?

— Нет, нет, — испугался доктор, — я не ручаюсь… мало ли как человек напивается. Но вот когда Родион Петрович заострил мое внимание на исчезновении трупа…

— Господи! — простонал Петр. — Что творится в этом райском уголке! Ведь если его отравили тогда за поминальным столом… ведь, кроме нас, там никого не было!

Пауза упала, «как на плаху голова казненного». Наконец Степа проронил глухо, глядя на свой стакан:

— С чем чай?

— Со смородиновым листом и мятой, — ответил осторожно доктор; художницу, кажется, это все забавляло.

— Кто у вас украл яд? — продолжал допрос управляющий.

— Митенька.

— Какой еще Митенька?

— Муж Марьи Павловны, — пояснил я. — Аркадий Васильевич, вы упомянули, что хранили свои настойки…

— Да, да, в этой комнате. — Он указал на узкую дверь напротив входной. — Там теперь ничего такого нет… — Я поднялся и открыл дверь, доктор подскочил. — Видите, ничего!

Небольшое помещение с одним окном, диван, столик, стул в углу — напоминает больничную палату. Я подошел к желтому шкафу — шифоньеру, сказали бы тридцать лет назад, — какая-то одежда, больничные халаты…

— Говорю же, ничего.

Действительно, «ничего такого», вот только тот самый запах, слабый, почти неслышный аромат, который вдруг улетучился, как несбывшиеся надежды юности, — действующие лица протиснулись за доктором в комнату и вспугнули воздух.

— Здесь кто-нибудь живет?

— Нет. Иногда один пациент ночует — я его взял под личное наблюдение.

— Редкое заболевание?

— Да нет… некоторые симптомы фобии.

Мы вернулись в большую комнату к самовару.

— Как произошло похищение яда — расскажите.

Старик печально улыбнулся.

— Язык у меня, как вы, должно быть, заметили, длинный. Я лечил Марьюшку…

— От чего?

— Переутомление, малокровие… травами. О них и зашла речь… ну, похвастался, показал. Гости, естественно, заинтересовались ядами, я рассказал о свойствах болиголова.

— Вы показали им ту комнату?

— Да, мы входили. Там была маленькая лаборатория. А когда снова сели за стол, меня вызвали к больному — сердечный приступ. Отсутствовал я минут двадцать, вхожу — а Митенька как раз выходит из лаборатории. «Мундштук, — говорит, — там оставил нечаянно, извините». Отлично помню — массивный, из слоновой кости.

— Он курил в лаборатории?

— Ни в коем случае. Наверное, машинально вертел в пальцах, я заметил у него эту привычку. Спустя три дня я пошел навестить беременную. — Старик мельком с нежностью улыбнулся художнице. — По дороге видел Марью Павловну, она писала пейзаж с дворянским прудом, ели… — Он помолчал, пожевал губами. — Все уничтожила, ничего не осталось на память. А ночью, в одиннадцать — в двенадцатом, она примчалась ко мне в Опочку: начались роды. — Он опять улыбнулся. — И вот девочка родилась нам на радость.

Художница ответила прелестной задумчивой улыбкой.

— Потом как-то Марьюшка пришла ко мне позвонить домой: муж не приехал, а они условились. Воскресенье, никто не отвечает. Я поехал с ней.

— Она вас попросила?

— Не помню… не важно. Я счел своим долгом… Митенька был человек обязательный и предупредил бы, хоть через меня. Но уже два дня они были мертвы.

Старик помолчал, мы четверо не сводили с него глаз.

— Стоял майский полдень, солнце сияло, но в спальне были задернуты плотные шторы. Они лежали на кровати голые, от трупного запаха не продохнуть, ну, я-то привык, а Марьюшка… В общем, я принес ей воды, она читала предсмертную записку. Чудовищно!

— И записку не забрал следователь?

— Забрал. Вы нашли в комоде копию, я успел переписать для нее.

— Как она себя вела?

— Как вы думаете? Смерть любимого мужа — и такая оскорбительная для ее чувств смерть. Но она женщина мужественная, замкнулась в себе, посуровела, как бы отвердела — и уже навсегда.