Крепость (ЛП)

Хочу мысленно увидеть Симону, чтобы уйти от дикого круговорота пугающих меня картин. Однако уже скоро замечаю, что Симона не может мне теперь помочь. То, в чем я сейчас действительно нуждаюсь — и это для меня будет как бутылка крепкого шнапса — это вид сосков и кисок, сосков стоящих от возбуждения и сосков тяжелых, свисающих грудей и влажных черных лобковых волос окружающих разгоряченную киску…

Картина безмолвного соития в поезде от Savenay до Парижа появляется как-то вдруг и не хочет исчезнуть. Тот экспрессивный номер безо всяких предварительных переговоров — это было что-то! Безмолвное соитие, глаза в глаза, ее кончик носа почти уперся в мой — и затем это медленное кружение, до тех пор, пока я не пал без сопротивления. Трепетное подергивание и острый укус в ухо.

И к тому же ее странный убор: Одетая в черное, словно ангел смерти. Наше молчание полностью соответствовало ее черному одеянию, которое она несла на своем теле.

Была ли она немая в самом деле — или же всего лишь притворялась?

Я то просыпаюсь, то засыпаю, проваливаясь в тревожный полусон. Во сне вижу пожар сжигающий Париж. Пожар от Blois проецируется в моей голове, тысячекратно увеличиваясь, словно почтовая открытка Парижа. Как пожар Рима! думаю во сне. Но затем над Парижем появляется небо полное фейерверка, лучи которого гибнут, разлетаясь во всех направлениях и вспыхивая огненными солнцами… И это совсем не походит на Рим.

Мне кажется, что какое-то лихорадочное напряжение с такой силой сжимает мне челюсти, что я еле-еле могу дышать. Ночной кошмар?

Замечаю, что весь покрыт потом, и встаю, чтобы сделать глубокий вдох и охладиться.

Значит, курс на Fresnes…

А может я уже наложил в штаны от страха перед этим событием? Почему мой пульс так частит? Почему мне может не удастся попытка вытащить Симону?

Не пройдет слишком много времени, как дела у этих мордоворотов из СД пойдут совсем хреново. Они, конечно, будут здорово нервничать, чуя свой конец.

И за шутов они нас навряд ли примут — даже несмотря на наш вид.

Париж

Когда я утром завтракаю чашкой горячего коричневого бульона с требухой, стоя за нашей колымагой и обдумываю, должен ли я снова заползать в нее или нет, то почти вываливаюсь из деревянных сабо, так как все вокруг меня внезапно вертится в странном хороводе. Бартль буквально прыгает мне на помощь и поддерживает меня за правую руку:

— Что с Вами, господин обер-лейтенант?

— То, что и должно уже было случиться — мне дурно!

— Я думаю, нам следует сначала…

— No, Sir! Сначала мы должны направиться в Fresnes, а там посмотрим. Если возможно, то я бы хотел выпить чашечку кофе — вот это было бы дело!

— В нашей квартире есть немного, господин обер-лейтенант, — отвечает Бартль.

— Да бросьте, Вы, Бартль. Нам надо посмотреть, как будем ехать дальше… Я поеду внизу.

— А должен ли я…?

— Нет! Устройтесь снова между почтой. А как насчет шин?

— Ничего, господин обер-лейтенант.

— А с дровами?

— К сожалению, только два мешка, господин обер-лейтенант.

— Ну, все-таки! Мы и так были на высоте. Ладно, в Париже что-нибудь присмотрим…

Мне постепенно становится лучше от нашего разговора.

— Ну, бросайте уже, наконец, Ваши ленивые кости, Бартль.

И теперь пора выбрать направление нашего движения! Размышляю: Боже! Я все еще не знаю, как мы доберемся до Fresnes. Я должен был еще вчера вечером узнать, где лежит Fresnes. Значит, снова к комендатуре. У них, конечно, наверняка есть точный план Парижа. Две уборщицы-француженки убираются в помещениях, и, как и всегда, отвратительно воняет Eau de Javel. И еще никого нет на службе!

Хочу уже заорать от ярости, но тут приходит Бартль с каким-то вахмистром, который видно разбирается в делах. План города, говорит он, у него есть. И теперь я могу определить, насколько все хорошо складывается: До Fresnes всего лишь один шажок! Кто бы подумал!

— Ехать туда немного сложно, господин лейтенант. Но главное направление — это ехать просто на восток!

Так или иначе, придется посвятить Бартля в мои планы. Засчитываю ему в заслугу то, что за время всей поездки он ни слова не произнес о Симоне. При этом никакого сомнения, что он хорошо знает и о Симоне и о ее делах во Флотилии.

И тут Бартль спрашивает меня:

— А почему, собственно говоря, нам надо попасть в Fresnes, господин обер-лейтенант?

— Так как там располагается тюрьма, и в этой тюрьме должна сидеть одна юная дама, которую Вы достаточно хорошо знаете…

Услышав это, Бартль смотрит на меня настолько ошеломлено, что почти беззвучно произносит:

— Мадемуазель Сагот?

— Так точно-с… Я должен попытаться связаться с нею.

Бартль смолкает. Он стоит с таким видом, будто внезапно проглотил язык.

Может быть не стоило ему этого говорить? Париж неразрушен. И жизнь течет в нем, судя по всему, как и всегда. Для меня непостижимо, что вопреки близости фронта здесь все идет своим обычным ходом — или, может все-таки, не все? Не изменилось ли здесь, все же, кое-что? А может быть изменения, всего лишь тщательно маскируются?