Крепости неодолимые

Незадолго до этого события патриарший местоблюститель митрополит Сергий, митрополит Ленинградский и Новгородский Алексий и Экзарх Украины митрополит Николай были приняты Сталиным и Молотовым. На этой встрече митрополиты рассказали о намерении провести собор епископов по избранию Патриарха. В короткой заметке в «Известиях» от 5 сентября 1943 года сообщалось, что «глава правительства товарищ И. В. Сталин сочувственно отнесся к этим предложениям и заявил, что со стороны правительства не будет к этому препятствий».

Слово Сталина приобрело силу закона. Известие об избрании Патриарха русской православной церкви всколыхнуло весь мир. На имя Сергия шел поток приветственных телеграмм и поздравлений.

В 1943–1944 годах денежные средства от русской православной церкви шли непрерывным потоком, и общий итог составил «150 миллионов рублей, не считая пожертвований ценными вещами всякого рода». И все-таки есть среди этих миллионов деньги, которые нельзя назвать иначе как подвижнические. Они собраны в осажденном Ленинграде. Митрополит Алексий, когда было прорвано кольцо блокады, назвал сумму в тринадцать миллионов рублей. У скептиков эта цифра, может быть, вызовет ухмылку: дескать, что в то время в Ленинграде значили деньги, на которые ничего нельзя было купить. Но не следует забывать, что заработаны они честным и добросовестным трудом горожан, которые часто вместе с последними рублями отдавали и саму жизнь, и священникам приходилось зачастую тут же в храме служить заупокойную.

Не лучше, чем прихожане, выглядели и священнослужители. Чаша горя и слез была выпита ими до дна. На многострадальной ленинградской земле слова апостола Павла будто обрели свое второе рождение. «До нынешнего часа и алчем, и жаждем, и наготуем, и страждем, и скитаемся, и труждаемся, делающе своими руками» — так мог сказать о себе каждый из священников города на Неве независимо от сана.

И все же был среди них человек, которого многие ленинградцы считали совестью и надеждой осажденного Ленинграда. Я вспоминаю возвращение нашей семьи из эвакуации, тесную комнатушку, в которой мы долгие годы теснились, лампадку под скромными образами Божьей Матери и Николая Чудотворца. Увы, молитвы отца оказались запоздалыми: мне так и не суждено было встретиться со многими из моих родственников. Но те, кто остался в живых, часто с благоговением и восторгом про. износили имя митрополита Ленинградского и Новгородского Алексия (в миру Сергей Владимирович Симанский). Много позже я увидел его лицо на фотографии в церковном календаре. Но тогда, в детстве, он казался мне богатырем, с голосом, подобным иерихонской трубе, коль слышали его в самых отдаленных уголках города. «Хотя наш град и находится в особо трудных условиях, но мы твердо верим, что его хранит и сохраняет покров Матери Божией и небесное представительство его покровителя святого Александра Невского».

При упоминании имени митрополита в памяти невольно возникал рассказ тетки, которая находилась в Питере с первого до последнего дня блокады. Детали его изрядно поистерлись, но когда я спрашивал ее: «Так почему же немцы не смогли взять осенью сорок первого город, ведь они же были на его окраине?» — она, незлобивая и миролюбивая по характеру, чертыхаясь, отвечала: «Нехристи они, вот что, и свастика ихняя от племени языческого. Потому-то и не суждено им было пройти по Питеру победным маршем, что встретили перед собой преграду неодолимую. Той преградой был круг, который очертил перстом на карте первосвященник городской Алексий, а затем облетел на самолете по этому кругу и окропил его святой водой. Тут-то и стали немецкие танки, словно вкопанные, и ни на метр не продвинулись вперед, хотя путь им был открыт…»

Со школярской запальчивостью, почти крича, я пытался доказывать: «А наши бойцы, танкисты, артиллеристы, моряки, летчики, что, все три года сложа руки сидели!»

На это тетка спокойно отвечала: «Ни они, ни мы ни дня без дела не обходились. Митрополит же Алексий молился за нас всех денно и нощно. От того господь и даровал многим жизнь, — и, как бы упреждая мой очередной вопрос о жертвах, добавляла: — Но даже и он не всемогущ и покарал нас за грехи и безверие».

Моя житейская философия, изрядно подогретая атеизмом пионерских и комсомольских вожаков, укрепленная схоластикой обществоведческих учебников, противилась идеалистическому восприятию событий теткой. И лишь много позже я осознал, что эту обыкновенную русскую женщину, которая ежедневно спозаранку отправлялась с бережно хранимой ею дома лопатой на строительство укреплений, питало высокое христианское чувство жертвенности. Для нее оно было естественным, так же как и обостренное понимание личной сопричастности к судьбе Родины. Я не совершу открытия, если скажу, что именно с этими чувствами, смиренно и незлобиво, твердо веря в необходимость искупительной жертвы России, ушли из жизни сотни тысяч ленинградцев.