Крепостной остывающих мест

месяц цинковый смотрит в окно

одноглазый сквозь зимнюю тьму

столько всякого сочинено

а зачем до сих пор не пойму

добросовестной смерти залог

феникс нет городской воробей

истлевающий друг-каталог

детских радостей взрослых скорбей

помотаю дурной головой

закрывая ночную тетрадь

жизнь долга да и мне не впервой

путеводные звёзды терять

месяц медленный в тёмном окне

всё нехитро чудесно старо

и молчит астронавт на луне

словно нищий в московском метро

«Уеду в Рим и в Риме буду жить…»

Уеду в Рим и в Риме буду жить,

какую-нибудь арку сторожить

(там много арок – всё-таки не Дрезден),

а в городе моём прозрачный хруст

снежка, дом прежний выстужен и пуст,

и говорит: «Хозяева в отъезде»

автоответчик, красным огоньком

подмигивая. Рим, всеобщий дом!

Там дева-мгла склоняется над книгой

исхода, молдаван, отец семье,

болтает с эфиопом на скамье,

поленту называя мамалыгой.

Живущий там – на кладбище живёт.

Ест твёрдый сыр, речную воду пьёт,

как старый тис, шумит в священной роще.

Уеду в Рим, и в Риме буду петь.

Там оскуденье времени терпеть

не легче, но естественней и проще.

Там воздух – мрамор, лунные лучи

густеют в католической ночи,

как бы с небес любовная записка…

А римлянин, не слушая меня,

фырчит: «Какая, господи, херня!

Уж если жить, то разве в Сан-Франциско».

«Побыв и прахом, и водой, и глиняным…»

Побыв и прахом, и водой, и глиняным

болваном в полный рост, очнуться вдруг

млекопитающим, снабжённым именем

и отчеством. Венера, светлый дух,

ещё сияет, а на расстоянии,

где все слова – «свобода», «сердце», «я» —

бессмысленны, готовы к расставанию

её немногословные друзья.

Ты говорил задолго до Вергилия,

на утреннем ветру простыл, продрог,

струна твоя – оленье сухожилие,

труба твоя – заговорённый рог.

Побыв младенцем и венцом творения —

отчаяться, невольно различать

лиловую печать неодобрения

на всём живом и тления печать.

Жизнь шелестит потёртой ассигнацией —

не спишь, не голодаешь ли, Адам?

Есть многое на свете, друг Горацио,

что и не снилось нашим господам.

«Еще царит в пространстве диком…»

Еще царит в пространстве диком

Господний сумрачный уют,

В нетвердом воздухе безликом

Созданья длинные снуют,

Но не занять им обороны,

И рыбку-аурум не съесть.

Должно быть, чайки? Нет, вороны,

А может, вороны – бог весть.

Бог весть! Но сердце красной тенью

Уже склоняется туда,

Где муза – пыльное растенье,

И горло – праздная звезда.

«У каждого, братия, свой талант…»