Крепостные королевны

Ещё не кончилась война с турками — пошла баталия со шведами. Эта вторая война случилась уже на холодном море.

Из Белехова, где жила Дуня, забрали в солдаты ни много ни мало, а человек пять. Ещё ладно, что все молодые, холостые.

Из господского дома на войну отправился сам барин — Степан Фёдорович Урасов.

Прошло какое-то время, и мужик Леонтий Дубов хоть на двух костылях, да пришёл домой. Об остальных же и слуху — не было. Где сложили головы — никто не знал.

Не вернулся обратно в своё поместье и барин Степан Фёдорович. Убили его, когда брали у турок город Измаил. Случилось то в зиму 1790 года, как раз одиннадцатого декабря. К рождеству в поместье прибыл камердинер барина. Он привёз скорбную весть и бариновы ордена.

Сперва барыня Варвара Алексеевна поплакала, погоревала, потужила об убитом муже. А как оправилась от своего горя, твёрдою рукою взялась хозяйствовать в поместье и деревнях. Новые порядки завела, таких сроду не знавали белеховские мужики. При покойном барине на господские поля ходили работать не более трёх дней в неделю. Однако прижимистой барыне и этого мало показалось: приказала на себя работать не менее четырёх дней. В страдную же пору, частенько случалось, и пятый денёк прихватывала у мужиков.

Хоть Дунечка, дочь её, ещё не вышла из малолетства, Варвара Алексеевна решила для неё приданое делать. И пошла в девичьей работа с утра до ночи. Не разгибая спины сидели девушки. Одни плели на коклюшках тончайшие кружева замысловатых узоров — и фантажные, и мелкотравчатые, и брабантские. Другие на пяльцах разноцветными шелками вышивали покрывала, скатерти да полотенца. А иные работали на ткацких станках — холсты ткали. Сказывали, что не один сундук уже был набит барышниным приданым, но барыня приказала, чтобы бабы и по избам пряли нитки: из льна — льняные, из шерсти — шерстяные. И всё для любезной её сердцу Дунечки, всё для дочери своей Евдокии Степановны.

И деньги умела копить: копеечка к копеечке — рублик собирался. Из рубликов сотенки выходили. Из сотенок — тысчонки складывались. На себя не тратила — для Дунечки ничего не жалела.

В эту же зиму, примерно в эти же дни, когда на войне убили барина Степана Фёдоровича, придавило деревом Игната, Дуниного отца. Мужики привезли его из леса чуть живого. Полежал Игнат на лавке дня два и помер. Осталась Анисья с пятью ребятами и старой бабкой. Дуньке шёл тогда одиннадцатый годок, Дёмке — девятый, Андрюхе только пять сровнялось, а двое других и вовсе мелюзга.

И стала Анисья, как схоронила мужа, тоже хозяйствовать самолично. Хозяйство-то всё — старая изба с худой крышей, пёстрая коровёнка да овца с ягнёнком.

Однако плакать и горевать у Анисьи времени не хватало. Лишь бы детей, старую бабку да себя кое-как прокормить. А присказка каждое утро одна: «О боже, боже! Всякий день то же: полдень приходит — надобно есть…»

Прошло ещё два года. Хорошо, плохо ли, а прожили их. Немного пособила Дунина крёстная Агафья Фоминишна — хлебушка на их сиротство подкинула. И дети подросли — помощниками стали. Шутка ли, уже Дёмке пошёл одиннадцатый год. Мужицкие дела стал понимать: выучился и пахать, и боронить, и косить. А про Дуню говорить нечего — та и вовсе вроде бы в невесты вышла. Тринадцать ей стукнуло. Лёгкая, быстрая, на все работы мастерица. «Дуня, то сделай! Дуня, это сделай!»

Дуня всем готова пособить. Весело, с охотой. Будто работа ей не работа, а одна радость.

И собой стала хороша, выровнялась. Глаза тёмные, коса ниже пояса, смуглый румянец на щеках пробивается.

Барышня же Евдокия Степановна две зимы в Москве прожила. В пансионе училась. Училась она там и французскому языку, чтобы уметь изъясняться среди господ. И дворянским манерам её учили. И танцам разным — менуэтам, кадрилям, котильонам. И ещё многому другому обучалась она в пансионе.

Ну, а Дуне до наук ли? Лишь бы поспеть все дела переделать.

Но всё же, дьячка однажды расспросив, выучилась она буквы складывать. А там кое-как, через пень колоду, начала даже псалтырь читать.

Плясать она умела, как никто в деревне. Начнёт — засмотришься, глаз не отведёшь.

Лучше же всего Дуня песни пела.

Не так давно, тому лет пятнадцать назад, в Москве на плахе сложил свою голову Емельян Пугачёв. А песни про него в народе ходили, и всё новые и новые складывались. Одну из них особенно любила Дуня.

Попросят её, бывало, вечерком, после работы:

— Дунюшка, спой про Пугачёва, как он в темнице сидел.

— Спою, — соглашалась Дуня.

Прислонится она спиною к стенке избы либо к какой-нибудь ограде, руки плетями бросит вдоль тела, чуть поднимет голову, помолчит, вроде бы с мыслями собираясь, и запоёт. Сперва тихонечко, словно для себя одной: