Крещение

— Так уж и рад. Я добровольцем пошел. Хотел на передовую, да вот затерли в санбат.

— Ну если решишь окончательно, приходи. Так и быть, приму в свою роту. Фамилия твоя как?

— По фамилии я знатный, — боец первый раз улыбнулся, и по сухим щекам его легли жесткие морщины, лицом он сразу стал проще и добрее. — Достоевский моя фамилия. Знаю, о родстве спросите. Всегда спрашивают. Нету родства. По нашим, псковским местам есть и Пушкины, и Вяземские, и даже Кутузовы. А вы с передовой, товарищ старший лейтенант?

— С передовой.

— Тогда погодите тут.

Достоевский, набрав большое беремя дров, ушел в хату. А вскоре вернулся и, отряхнув прилипшие к шипели щепки и мусор, сказал:

— В хате комнатка есть на одно окно. Проходите. Переспите — и все вперед. Только там майор из фронтовой газеты и капитан-кавалерист. Они скоро уйдут. Майор точно уйдет. А нам троим места хватит. Вы им скажите, если спросят, что вы из сануправления.

— Чем я тебе так полюбился?

— Полюбиться, может, и не полюбился, а кто из пехоты, я им всем сильно сочувствую. Самый многолюдный род, а где много людей, там всегда трудно.

— Ну пошли, раз пригласил, — прервал Филипенко бойца и первый шагнул в темные скрипучие сенки, пропахшие дымом и навозом.

— Не туда, товарищ старший лейтенант. Другая дверь, следующая.

Филипенко нащупал обитую рваным тряпьем дверь, нашел скобку, ступил на порог. В маленькой комнатке на столе горела керосиновая лампа и было густо накурено. Филипенко посторонился, пропустил Достоевского и начал оглядываться. У окна, на широкой деревянной кровати, сидели двое в расстегнутых шинелях и курили ароматные — показалось Филипенко — папиросы. Тут же на кровати лежали шашка в обтертых кожаных ножнах с ременным темляком, карабин, шапка и полевая сумка из толстой красной кожи, какими владели только старшие командиры. Тот, что сидел ближе к окну, майор, был горбонос, в блестящих роговых очках, с черными, слегка вьющимися волосами и мягким женским подбородком. Другой, капитан, толстогубый, весь какой-то шершавый и обгоревший на морозе, небритый, с сонно мигающими глазами.

— Непойно вы все это мне изъожили, — сказал майор, трудно глотая звук «л», и блеснул своими очками на Филипенко: — Вам что, старший ъейтенант?

— Ночевать буду здесь, товарищ майор.

— Вот это деъо! — бодро— воскликнул майор и начал собирать со стола бумаги. Потом взял сумку и, близко заглядывая в нее, весело вздыхал:

— Вот мы какие. Подумать, какие! Воюем и съавно воюем, а рассказать о себе — съов нет. Может, вы что-то и вспомните, напишите нам. А? Тойко поскорей бы. Поскорей.

Капитан, видимо обрадованный окончанием беседы с майором, шумно поднялся, сухо потер захолодевшие ладони, вопросительно поглядывал на Достоевского, который растапливал печку, сидя перед ней на задниках ботинок.

— Ну что ж, капитан, пожеъаю вам. Обидно, что я сам их не повидай. А фамиъии верны?

— Так, так, товарищ майор. Фамилии верны. Я сам записывал. Они же ехали с моим эскадроном до Русского Брода. А где сейчас — не знаю.

— Ну это уже ясно. Повторяетесь. А может, мы все— таки поищем их?

— Да что вы, товарищ майор. Я говорю с вами, а сам вижу конские уши. Сплю то есть…

— Ну не сами, капитан. Дадите кого-нибудь.

Капитан, едва сдерживая раздражение, резко повернулся к майору и сказал:

— У меня перед Русским Бродом бойцы из седла валились, а через три часа я их снова подниму. А мы ведь не пехота — пришел и лег. У каждого конь на руках. Да если и дам я вам человека, все равно без толку: где их найдешь в этой кутерьме?

— Не могъи же они совсем отбиться от ваших бойцов.