Крещение

— Да это же настоящая дубина, — развеселился комдив, пестуя в большом кулаке необтершуюся увесистую клюку. — Эх, пойдет она по фрицу. Эх, пойдет. Извини, фриц. Окрестим тебя, белокурая бестия, русским дубком.

Артиллеристы весело смеялись, а Заварухин глядел на комдива и завидовал ему, как тот просто и умно шутил с бойцами: «Свой человек в дивизии. И мне бы в свою».По дороге в Елец, где находился штаб фронта, Заварухин окончательно решил, что будет, проситься на любую должность, но в Камскую дивизию.В управлении кадров Заварухина встретил сухоплечий майор с лиловыми мясистыми ушами величиной с добрую мужскую ладонь.

— Ожегов?

— Ожегов. А вас не узнаю, товарищ полковник.

— Станция Борзя. Полковая школа…

— Пулеметная команда?

— Пулеметная.

— Заварухин? Заварухин, бог ты мой. Полковник. Усы. Осанка. И меня узнал. Да меня узнать штука нехитрая — у кого еще есть такие уши?

— Топориком уши. Правду скажу, редкостные.

— Пойдем ко мне, Заварухин. Здесь не дадут поговорить.

Управление кадров размещалось вместе со штабом в большом полукаменном доме детского сада, а офицеры жили во флигеле под черными липами, на сучьях которых болтались обрезанные веревки качелей. Ожегов привел Заварухина в свою комнатку, где стояло две кровати и два детских стульчика с подкосившимися ножками.

— Садись, Заварухин. Да на кровать вот. Борзя, Борзя. Как ее не вспомнишь, а ведь забываться стала.

— Что ж, другие события.

— Хочешь, спиртику поднесу, хотя пить и не советую, потому как день у тебя важный. Встречи. А я, брат Заварухин, засох на корню. — Ожегов достал из-под подушки чистый, угольничком сложенный платок, вытер и без того сухие вялые губы. — Камни в печени, брат Заварухин, каждому бы фашисту их. Ни сесть, ни лечь. А ты шагнул. Ну, шагнул. Помню, какой-то невзрачный был, скромный, пулемет, правда, собирал с завязанными глазами.

— Знал я эту машину, до сих пор железом отрыгивается. После окончания полковой школы, помнишь, отпуск ведь нам дали. Я домой приехал, и, с кем ни встречусь, один у меня разговор — о «максиме». Скорострельность техническая да боевая, закрытая да отсечная позиция, а у самого на ногах обмотки — Аника-воин. Помню, на проводинах уж, собрались гости, а я все толмачу о «максиме». И окажись тут дед. Защипа по-уличному, ехидный, скажу, дед — вот этот дед и спроси меня, а почему-де пулемет-то назван мущинским именем. У нас вот на Выселках Максим-де жил, дак то мужик. Тык-мык, так и не смог я ответить деду. Зато yж бабы — ну напали на деда, что несуразные вопросы задает Ивану, втолкли старикашку в землю, чтобы меня выгородить. Да как ни выгораживай, обремизил меня старик при всем честном народе.

— Жизнь как жизнь! — хотел улыбнуться Ожегов, вспомнив, видимо, что-то свое, но вдруг сморщился, будто перед слезами: — События, Заварухин, важные приближаются, а меня, должно, укатают в госпиталь. Не миновать.

— Полечись — болезнь у тебя нешуточная. А повоевать еще успеешь. Войны, Ожегов, на всех хватит. О моей судьбе, Ожегов, чего-нибудь знаешь? Просьба у меня есть. Учтут?

— Твоя судьба, Заварухин, уже решена. Спрашивать не надо — не скажу. Такие вещи объявляет само начальство. А что за просьба?

— В свою, Камскую, хотел проситься.

— В жилу, Заварухин. Я вижу, в службе тебе везет. Везуч и в семье небось?

— В семье верно, Ожегов, в семье везуч. Тут судачить грех. Парня бы только. Проморгали мы с женой. Все считали, молоды, успеем, а жизнь-то и прокатилась. Остались без наследника. Благо, наследовать у нас нечего, а то бы беда. — Заварухин улыбнулся в усы и пригладил их спокойной рукой. — Зато дочь. Нынче кончает Красноуфимский педагогический техникум. Есть такой город на Урале, Красноуфимск. Черт возьми, как это далеко! Иногда подумаю и не верю, что где-то живут жена, дочь… Урал где-то. Не стреляют. Не убивают.

У Ожегова первый раз посветлели глаза, и все лицо вдруг сделалось ребячески добродушным:

— А я думал, мне одному так кажется. Верно, Заварухин, порой даже боязно станет, вдруг забудешь все на свете. Но не это теперь главное. Не это. Тут такая разворачивается махина, что небу будет жарко. Между нами, Заварухин! — Ожегов покосился на запертую дверь. — Большое начальство рассчитывает к осени выйти на государственную границу. И выйдем, Заварухин.