Крещение Руси. От язычества к христианству

Тем не менее и здесь историки готовы были увидеть свидетельства раннего крещения Руси: при Несторе могила Аскольда находилась рядом с церковью Николы. Первый русский светский историк Татищев (1668–1750) при составлении своей «Истории Российской», использовал не только древние летописные своды, но и позднейшую, не дошедшую до нас Иоакимовскую летопись, приписанную первому новгородскому епископу конца X в. Иоакиму (Акиму) Корсунянину. Ее анонимный составитель опирался на «Повесть временных лет», но приписывал поход Руси одному «Оскольду». Известие Нестора о том, что его могила располагалась у церкви Николы, позднейший летописец истолковал так, что Оскольд был крещен и получил при крещении имя популярного на Руси «Угодника». Но дело в том, что тот же Нестор говорит, что могила Дира располагалась у женского монастыря Ирины, и это уж никак не подходит для реконструкции христианской биографии другого варяжского вождя. Несмотря на это, позднейшая историография подхватила реконструкцию неведомого автора и историю «Аскольдова крещения Руси».

1. «Фотиево крещение Руси»

Если вернуться к древним источникам, то нельзя не признать, что исторические факты начального русского христианства с трудом распознаются в патетической риторике двух проповедей (гомилий) патриарха Фотия в описаниях бедствий, которые претерпела столица империи, обращается к библейскому плачу пророка Иеремии о потерянном Иерусалиме.

«Что за гнетущий и тяжкий удар и гнев? Откуда обрушилась на нас эта страшная гроза гиперборейская? разве не из-за грехов наших все это постигло нас? не знаменует ли ужас настоящего страшные и неподкупные судилища будущего? Из-за этого шум брани на земле нашей и великое разрушение; из-за этого выполз народ с севера, словно устремляясь на другой Иерусалим, и народ поднялся от краев земли, держа лук и копье»[7].

Из проповеди можно понять, что враги пришли на Царьград из гиперборейских северных пределов — далее Фотий именует русь «скифским народом», как греки именовали со времен Геродота «северных варваров».

«Горе мне, что я сохранен был для этих бед, — продолжает патриарх, — что мы сделались посмешищем у соседей наших и посрамлением у окружающих нас, что коварный набег варваров не дал молве времени сообщить о нем. Горе мне, что вижу народ жестокий и дикий, безнаказанно обступившим город и грабящим пригороды, все уничтожающим — поля, жилища, стада, жен, детей, стариков, юношей».

Описываемый Фотием набег действительно напоминает поход викингов, бессмысленно истреблявших все живое на захваченной земле. Но за описанием ужасов варварского набега скрывается и тревожная мысль политика о том, как это будет воспринято соседями! Это беспокойство дает себя знать и во второй гомилии на «нашествие росов»:

«Так подверглись мы бичеванию нашими беззакониями, опечалены страстями, унижены прегрешениями и ошеломлены злодеяниями, став посрамлением и поруганием у окружающих».

Это не случайно — соседи не вполне доброжелательно относились к имперским амбициям греков: Иоанн Дьякон описывал поход норманской руси как триумфальный. Но не сторонний наблюдатель волновал Фотия: патриарх получил престол, отстранив при помощи светских властей своего предшественника Игнатия, что дало повод папе Николаю I вмешаться в дела Православной церкви: это было естественно, ведь Фотий именовал себя «епископом Константинополя, нового Рима». Отнюдь не только каноны волновали главу Римской церкви — он мечтал о возвращении под свою юрисдикцию огромного диоцеза Иллирик на Балканах, а потом и о главенстве над недавно (864 г.) созданной болгарской церковью. Дело дошло до разрыва — так называемой Фотиевой схизмы — в отношениях между Римско-латинской и Греческой православной церквами. Николай не преминул в своих письмах напомнить о Божьем гневе, который постиг «богохранимый град»: в письме Михаилу III, отправленном в 865 г., он ехидно замечал, что «не мы, убив многих людей, сожгли церкви святых и предместья Константинополя». Враг ушел безнаказанным, но гнев империи обрушился на Рим, — возмущался папа.