Крест

Сквозь одряхлевшую оболочку проглядывал тот Подгорный — сильный и уверенный в себе человек, живший в прямом и справедливом мире… Только где этот мир? Исчез, растаял вместе со своими идеями, этикой и правилами жизни… ничего не оставив после себя, кроме горечи и ощущения пустоты. Исчезла страна, ушли в небытие идейные установки, остался только девяностолетний старик, горько жалеющий о своих поступках. Поступках, которые влияли на многих и многих людей и которые уже не изменить никогда.

Матвей с жалостью глядел на высохшие руки деда, сложенные на клюке, и видел тонкие синие линии вен под покрытой старческими пятнами кожей. В них еще билась жизнь, могучая и разбивающая все преграды, заставляющая даже это дряхлое тело двигаться и совершать все необходимые для существования действия. Но это была лишь оболочка… А сам человек умер давно, очень давно…

Матвей прокашлялся, разрушая тягучую тишину.

— А что было дальше?

Дед вздохнул, печально оглядел комнату и так тихо, что Матвею пришлось напрячься, чтобы услышать, прошептал:

— А дальше… а дальше, я пришел домой… в этот самый дом…

… который был гораздо уютней нежели сейчас. В его убранстве чувствовалась женская рука, любящая свой дом и своих родных. Во всем этом, глупом как кажется иным мужчинам, украшательстве таится волшебная сила женщины — свивая свое гнездо, она окружает его красотой и уютом, создавая ощущение покоя и гармонии. Разные культурные и финансовые возможности диктуют и разные решения, но всегда это именно то, что безошибочно выдает присутствие женщины в доме. И это всегда чувствует и ценит мужчина, дорожащий своей семьей…

Главным элементом украшения этого дома были талантливо вышитые покрывала, рушники, скатерти и накидки. Белое полотно, с вязью орнамента, обрамлялось воздушным кружевом, придающим невесомость этим, подчас утилитарным предметам. Пол покрывали самотканые половички.

Подгорный вошел в дом, привычно наклонившись в низком проеме, и замер на пороге, вдыхая знакомый и родной запах. Пахло так, как пахнет в любом обжитом деревенском доме — вкусной едой, протопленной березовыми дровами печкой и запахом людей, проживающих здесь. Любимых людей.

Подгорный снял кепку, повесил ее на гвоздь, и громко крикнул в комнату за плотной занавеской.

— Я — дома!

В ответ раздался женский голос.

— Да, Алёшенька! Умывайся и проходи — вечерять будем!

Он с нарочито громким кряхтением сел на низкую скамейку, стоящую у входа. Тотчас занавеска раздвинулась, впустив струю ароматного воздуха и в комнату, слегка прихрамывая на левую ногу, вышел сын Алексея…

Совсем юный девятнадцатилетний Леонид, отец Матвея. Он молча присел перед Подгорным и помог ему снять сапог. Подгорный с любовью посмотрел на его запрокинутое лицо, ласково спросил:

— Спасибо, сынок… устал я сегодня… как вы тут без меня?

Леонид устало улыбнулся, молча махнул рукой и ушел в комнату. Подгорный задвинул сапоги под лавку, повесил пиджак на гвоздь. Затем, фыркая от удовольствия и довольно кряхтя, долго мыл руки и лицо под эмалированным рукомойником.

Взяв в руки вышитый рушник, раздвинул занавеску и вошел в большую комнату. На том самом столе, за которым сейчас сидел Матвей, стояла большая дымящаяся кастрюля, были разложены столовые приборы и посуда. В в центре освещенного круга, образованного светом от большого абажура, висящего над столом, — большая миска, наполненная крупно нарезанными ломтями белого хлеба.

Возле стола, серьезно глядя на Подгорного и сложив руки под грудью, стояла бабушка Матвея — Таисия Петровна. Конечно, этой сорокалетней женщине было еще далеко до бабушки, она крепка и красива своей самобытной и зрелой красотой. На ней простое платье, на плечи накинут платок.

— Все порешали? — спросила она с искренним интересом.

Подгорный залюбовался ею, удивляясь как через столько лет не иссякло в нем то юношеское влечение и, как ни странно, глубокое уважение к этой женщине. Он молча повесил рушник на спинку стула, сел и посмотрел на сидящего в углу, за письменным столом, Леонида.

— Ты с ними поешь, сынок?

— Не, пап! Я уже… — Леонид рассеянно махнул головой.

Таисия, не дожидаясь ответа, налила в глубокую тарелку дымящийся и исходящий сытным мясным духом борщ. Пододвинула тарелку и села напротив. Только тогда Подгорный ответил, с неприятным чувством поняв, что тянет время. Взяв ложку, прямо посмотрел на Таисию.

— Порешали… — махнул головой своим мыслям и начал есть, говоря в перерывах между очередной порцией, — только с Петром Силантьичем шибко поругались…

Таисия удивленно подняла бровь.

— А что так? Никогда ведь не ругались…

Подгорный медленно облизал ложку и аккуратно положил ее на край тарелки. Упрямо опустил подбородок и проговорил, глядя в тарелку:

— Понимаешь… Таисия… тут такое дело… из района письмо пришло — о создании специальных хранилищ для семенного фонда… обозначили деревни для этого — и наша попала в разнарядку…

Замолчал и быстро глянул на Таисию. Та спокойно подстегнула.

— Ну и?

Подгорный посмотрел в ее спокойное лицо и неожиданно для себя разозлился. Сложив перед собой сильные кулаки, раздраженно проворчал.