Крест поэта

В субботу — в Доме литераторов перед поклонниками выступает Наум Коржавин, вознесенный до небес корешами, сумевшими спастись в России, когда неистовый Наум Коржавин уехал, не снеся ига издевательств, неправд и маеты. Но вдруг из Тель-Авива, или Техаса, из обетованного рая, Наум Коржавин обратил тоскующие очи на серую Россию, прилетел, уважил нас, русских. Да, русскому Науму Коржавину, как Ивану Тургеневу, невозможно коротать годы в разлуке с Россией, нет у них сил удержаться, сел в самолет — и дома, в “Цедике”, — так зовут они свой Дом литераторов...

В воскресенье — общий, хоровой гвалт когорты данных газет, во славу названных мною имен, гвалт по радио, по телевидению, гвалт со сцен библиотек, институтов, дворцов культуры, школ... Нормально ли такое? Добровольно ли такое творится? Нужна мощная организация! И она — есть!..

Неужели, чтобы о тебе шумели центральные, областные и районные газеты, надо родиться Наумом Манделем, стать Коржавиным (либо кем-то другим — не в Коржавине дело), писать на русском языке, ненавидеть русское, выть о русском в закордонье, издавать антирусские листки, организовывать уголки русской культуры за рубежами России, носить русские псевдонимы и подменять русских на земле, на воде, на небе?

А куда девать самих русских: их композиторов, художников, их ученых? Отправлять — в дояры, в маляры, в шахтеры? Они будут находиться при деле, некогда да и незачем им тосковать по прекрасному и родному! А куда девать еврейский народ и его древний язык у нас, в СССР? Куда? Кому поручить тысячелетнюю историю евреев? Русским? Узбекам? Татарам? Немцам? Арабам? Кому?

Лев Давыдович Троцкий произносил: “Нельзя армию строить без репрессий. Нельзя вести массы людей на смерть, не имея в арсенале командования смертной казни. Надо оставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной смертью позади”. И еще добавил, ликуя: “Чтобы победить белых, мы ограбили всю Россию”...

Да, чужому чужое не жаль. Сколько в словах Льва Давидовича кровавой самоуверенности! Пришел — назначил, наказал, — расстрелял, пустил за “общее классовое” дело в расход. Не надо знать чужие боли, чужие муки, чужие привязанности, чужие пляски, чужие песни, не надо: сами сочиним, спляшем, споем, ведь расстреливать чужих не жаль, почему же будет жаль искажать их слово, их музыку? Наша — лучше, наша — новая, наша! А имена — пригодятся. Звучные имена!

Кто обязан жалеть чужие памятники, чужие храмы, жалеть чужих заключенных, чужие родники и реки, чужое здоровье, чужое наследство? И лучшая популярность — охаивание России, когда ты за границей, когда ты за столом у тех, кто подкармливает сбежавших до тебя. Лев Троцкий уничтожал, расказачивал, раскрестьянивал — ничего: отпустили, да еще прихватил с собой вагоны добра, а тут покритиковать русских нельзя, — чушь!

Счастливо получившая в свои гены брызгу Толстых, молодая писательница Татьяна Толстая так жаловалась западным читателям на Юрия Бондарева, Валентина Распутина, Василия Белова, Петра Проскурина, Михаила Алексеева, Анатолия Иванова по радио “Свобода”, что ее, бедную, было стыдно слушать: и неумехи-то они, и неграмотные-то они, и внеисторические, а она — колосочек “интеллигентной интеллигенции”, ковылинка!.. Дай такой волю — хлеще Льва Троцкого понатворит.

Ложь имени, подмена имени, ложь дела, подмена дела, призвания — жестокость эгоистической древней жажды — быть впереди, быть в сытости и тепле, а цена — нуль, платят другие народы, другие люди. Не об этом ли у Маяковского:

Пей, Даша!

Пей, Паша!

Все равно

за вас

заплатит папаша.

Платит народ. Платит — рублем... Платит — кровью... Платит — нищетой... Но, оказалось, нахрапистость, садизм, преступление, запущенные в чужой народ, возвращаются к тебе, мажут кровью тебя самого, грозно бегут к источнику, откуда запущены.

Мессия-Троцкий собрался наставлять Новый Свет, Америку, как наставлял Россию, на путь истинный, — и убили! Дикари. Так и остались жить с недоразвитым вкусом. Яков Михайлович Свердлов, наверное, ни разу не усомнился, вынося приговоры “красного террора” тысячам безвинных, что народ сохранит к нему неистребимую ненависть, передаст ее в поколения, потомкам, воссоздаст истинное его лицо — лицо карлика-палача.

Не думал и Леопольд Авербах о пуле, припасенной ему его же судьбой... Не думал и не гадал Владимир Высоцкий, что его заблатненное творчество накрепко сольется с тюремным потолком несчастных безымянных блатных импровизаций, вместе с Владимиром Высоцким достойно завершивших лживое, обрюзгшее, пьяное, застойное время брежневщины, берущее начало из черной ямы менжинско-ягодо-бериевских кошмаров:

А у тебя самой-то, Зин,

Приятель был с завода шин.

Так тот вообще хлебал бензин,

Ты вспомни, Зин?

Или его закусочное и циничное:

Ого, однако же, гимнасточка,

Чего творит, хотя в летах.

У нас в кафе молочном “Ласточка”

Официантка может так.

Или — не это ли для Татьяны Толстой интеллигентно:

Как, Вань, а Лилька Федосеева,

Кассирша из ЦПКиО?

Ты к ней все лез на новоселий,

Она так очень ничего.