Он был не столь уж зол, хотя и зол, на одноклассников, не встретивших его, как обещали. Куда сильней он злился на себя: разок позвали, и сорвался, как пацан, а кто они ему? Зачем они? И что они ему? О чем, коль встретят, с ними разговаривать? О школе? Ну их, эти разговоры, от них одни плохие сны… И чем они — даже имен не вспомнить! — приятнее любых случайных встречных? И кто поручится, что, встретив наконец его и обслюнявив поцелуями, они на радостях не врубят у мангала магнитофон с березками и сукой-прокурором?.. Потом — вопрос: что за вино они купили? Вдруг с сахаром и спиртом, какое пили в школе, на задах спортзала? Конечно, с сахаром и спиртом! Конечно, портвешок! Тот, кто врубает радио с березками, любому божоле и всем бордо предпочитает портвешок!..
Вот малолетний жулик Леха и выпивоха Федор Маркович — они и то интересней! И почему не задержал, не предложил им шашлычку? Догнать — иль нет, не догонять: он скоро будет скотски пьян, этот побитый Федор Маркович… И почему тот, с красной кожей, что нырнул с плота, все не выныривает и не выныривает? И почему его приятели, стоящие на бревнах, ничуть, как видно, не волнуются и не бросаются его спасать?
Он долго мог держаться под водой.
Однажды в интервью газете, с недавних пор ему принадлежавшей, о чем не знала лишь новенькая дура-журналистка, которой поручили интервью (и потому, видать, забыла задать вопрос, ради ответа на который и затевалось интервью: для большинства — пустой вопрос, пустой ответ, но в том, заранее и тщательно продуманном, в том, согласованном со всеми, с кем он обязан был все согласовывать, ответе была поставлена на взвод угроза, отлично внятная всем тем, кому она была адресована, и всем, кто должен был при случае осуществить ее, а также всем, кто собирался с ним и впредь вести дела), — в этом обширном интервью на своевольную и хамскую подначку журналистки: «Как удается вам столь долгий срок держаться на поверхности?» — он с удовольствием ответил: «Я на поверхности так долго потому, что могу долго продержаться под водой».
Этот свой собственный ответ, этот изящный парадокс, подхваченный лишь теми, кто был способен оценить всю глубину и тонкость парадокса, понравился ему настолько, что он простил писюху-журналистку, даже отнесся к ней отечески, даже велел редактору газеты дать ей, пожалуй, персональную колонку… А тот вопрос и тот ответ, ради которых затевали интервью, — их попросту вписали после в текст…
Грудь широка; есть где держать дыхание, уходя головою вниз, на глубину, навстречу коричневой тьме, расталкивая сильными руками и ногами наполненные солнцем верхние слои воды, блаженно чувствуя, как понемногу перестает покалывать распаренную вениками кожу. И — замереть на глубине, почти у дна, расслабить и разнежить мышцы, пружиня их лишь для того и лишь настолько, чтобы вода не вытолкнула тело раньше, чем оно само того захочет.
В воде, наполненной гудением собственного эха, хрипят и лопаются пузыри, полощутся, как флаги, над туманом водорослей медленные тени рыб; вода вдруг принимается дрожать от мелкого и неприятного озноба: там, наверху, должно быть, приближается корабль или катер — приходится на глубине зажать руками уши, но это помогает мало. Огромный гром турбины, лай винтов мгновенно оглушают и захлестывают, как кнутом, голову, — потом в ней остается ноющая тяжесть, в ушах надолго остается звон. Надолго — значит, на пятнадцать, и не более, земных секунд, поскольку пленное дыхание рвется наружу и изнутри выламывает грудь — пора позволить воде вытолкнуть наверх расслабленное тело. Солнце сквозь воду льет в глаза свой свет. Чем ближе к верху, тем свет ярче, тем резче тень плота и тем отчетливее тени двух сильных, тренированных парней, что неподвижно встали по краям плота.