Крестный отец Катманду

— Знаю, — отмахнулся Сукум. — Вопрос в том, насколько она умна. Эта женщина образованна и мыслит как фаранг. Могу не понять, о чем она говорит. Хочу, чтобы ты был рядом.

— Ты так нервничаешь из-за того ЛСД, кхун Сукум?

— Не надо смеяться. Тебе когда-нибудь подсыпали «кислоту», после чего казалось, что теряешь рассудок на всю жизнь? А если у нее ВИЧ и она прячет острую заколку в волосах, как в том кино, которое ты заставил меня посмотреть?

— «Ганнибал»? А что, там есть заколки, отравленные СПИДом?

— Я смотрел его пять раз. Это была черная американка по имени Эвелда Друмго. И поэтому меня охватили сомнения. Я не способен общаться с заумными иностранками, не та закалка. Мне знакомы только тайки-домохозяйки и работницы с фабрик. Остальные — твоего поля ягода.

Меня озадачило нежелание Сукума заниматься расследованием, тем более что он лет десять прокорпел над досье Сумасшедшей Мой. Я посмотрел на Лека и пожал плечами.

— Это займет какое-то время. Мы еще не приехали в аэропорт, и на обратном пути движение будет очень медленным — могу судить по тому, как плетутся встречные машины.

— Я подожду.

— А если она за это время надумает свалить?

— Тогда у меня будет полное право ее арестовать. Так? Но она слишком хитрая. Ручаюсь, не совершит ничего недозволенного, пока я за ней наблюдаю.

Лек качал головой и повторял, что не может этому поверить, вплоть до той минуты, когда таксист высадил нас у аэропорта.

Глава 20

Нельзя держать подозреваемого дольше двадцати четырех часов, не передав полиции. Для Мэри Смит сделали исключение. Ее отвезли в больницу, где дали слабительное и держали под строгим наблюдением в специальном туалете, чтобы не пропустить презервативы. Теперь презервативы отправили экспертам, но никто не сомневался, что они набиты высококачественным героином.

Иммиграционная служба поместила Мэри Смит с другой правонарушительницей — француженкой, которую застукали с небольшим количеством марихуаны. Француженка превосходно говорила по-английски, их разговоры решили скрытно записать на видео. Я посмотрел часть пленки: Мэри запустила француженке руку между ягодиц, и они поцеловались, как старые любовницы.

— Рецидивистки, — прокомментировала инспектор иммиграционной службы. — Видно невооруженным глазом. Девчонки любят тюрьму, только пока этого не понимают.

Мэри Смит было лет двадцать пять. Высокая, со светло-каштановыми волосами, которые неплохо бы помыть, она носила мятые туристские брюки и рубашку. Ее в остальном непримечательное лицо отличала болезненная бледность. Так выглядят молодые женщины, злоупотребляющие наркотиками. В ее невыразительной английской речи лондонское произношение перемежалось с выговором кокни.

Пообщавшись с ней, я понял, что имела в виду таможенница. Это трудно объяснить непрофессионалам, но полицейские часто сталкиваются с таким явлением: человек испытывает психологическую потребность, чтобы его посадили за решетку. Это фатальное влечение, как любое другое. Боящиеся высоты доводят себя головокружениями до смертельного страха, прежде чем спрыгнуть с высокого здания. Терзающиеся страхом перед насилием молодые люди вступают в морскую пехоту, и их убивают. Есть лепрофилы и спидофилы, большинство из них в конце концов заболевают своими «любимыми» болезнями. А рецидивисты — это люди, которые с удивительно раннего возраста уверены, что их удел — тюрьма.

Мэри Смит, например, знала все про тайские тюрьмы, еще не побывав ни в одной. Она предполагает, что ее поместят в женскую пересыльную тюрьму в Тхонбури, где уже сидела Рози. Знала название тюрьмы, где ей скорее всего предстоит отбывать срок. Знала о наказаниях, о сексуальных домогательствах лесбиянок, о том, что произойдет с ее рассудком через восемь лет заключения, и потрясение сменила тихая радость: в неподвижном взгляде читалось облегчение оттого, что с этого момента все важные решения будут принимать за нее другие. А любовь превратится всего лишь в череду упущенных возможностей с коротким сроком хранения. Мир для Мэри Смит стал внезапно очень простым.

— Не исключено, я сумею повлиять на приговор, — заявил я. — Поверьте, между сроком двенадцать и восемь лет огромная разница. Мне приходилось это наблюдать.

— Что за разница?

— Через восемь лет в человеке еще что-то остается — крохотные воспоминания о том, как ведут себя в свободном обществе, и из этих крох можно восстановить остальное. Вы еще молоды. Через восемь лет вам будет… дайте сообразить…

— Тридцать шесть.

— Правильно, тридцать шесть. В этом возрасте женщина еще способна к деторождению, у нее есть будущее.

— Я не хочу будущего. Ненавижу будущее. И плевать мне на детей.

Я с мудрым видом кивнул.

— Двенадцать лет — совсем иное дело. Все, что в вас заложили с рождения в свободном мире, будет стерто. Все реакции, даже самые естественные, сменятся тюремными. Даже туалетом вы до конца жизни будете пользоваться по-нашему.

— По-нашему? — В ответ на лицемерные увещевания она выдавила презрительную усмешку.

Я почесал левое ухо.