Крестный отец Катманду

— Что бы мне ни подлили, это не идет ни в какое сравнение с дисковой пилой.

— Дисковой пилой? — переспросила она так, словно уже слышала эти слова, и раздраженно фыркнула.

— Кромсает все. Даже ваши химикаты.

Последовала долгая томительная пауза.

— Хорошо. Что вы хотите знать?

Я обнаружил, что не способен отвечать, но не потому, что мозг сбит с толку. Наоборот, он обрел необыкновенную ясность — такую остроту мысли и чувств, что я не хотел упускать момент, ведь теперь можно было читать в ночном небе досье. Время шло, но я потерял ему счет.

— Ну как, детектив, что-нибудь решили? — спросила доктор Мой.

— Да.

— Без проблем?

— Без.

— Мое какао?

— Да.

— Сначала письмо.

— Нет.

— По-моему, письмо адресовано мне.

— Оно адресовано: «Для предъявления по месту требования». От меня целиком зависит, получите вы его или нет.

Мы провели таким образом два полновесных часа. Снадобье оказалось действительно хорошим.

Наконец Мой спросила:

— Скажите, что конкретно вы от меня хотите?

— Знака, слова — всего, чего угодно, только бы убедиться, что все прочитанное мною на небесах — сущая правда. Что не просто химия задурила мне мозги.

Выдав этот поток слов, я поднял голову и увидел, что она глубоко задумалась. Затем позвонила в маленький колокольчик. Пришла горничная, принесла новую сигару, помогла закурить и, не сказав ни слова, скрылась. Мой встала и посмотрела на реку, черную и блестящую, как нефтяная пленка под восходящей луной. Я видел Мой в три четверти оборота: длинные черные волосы свободно собраны заколкой из черепахового панциря с серебряной инкрустацией, белое платье каждой ниточкой вбирало лунный свет.

— Жизнь изгоя не так проста, детектив, даже если вам посчастливилось быть богатым изгоем. Мы с ним понимали друг друга. Даже беседовали об этом. Он сказал, что, когда делал фильмы — не тот, хороший, а две дюжины полной муры, — всегда держал в уме типичного зрителя. Таким человеком была для него женщина-библиотекарь средних лет, с которой он познакомился, когда ездил по Арканзасу, рекламируя свою первую картину. Женщина имела диплом колледжа, ее вкусы были замешены на вкусах среднего американца с налетом деревенщины. Она была продуктом племени и культуры, такой самодовольной, такой уверенной в своей добропорядочности, потому что все вокруг утверждали, что она добропорядочна, что он сделал из нее превосходный эрзац музы. Она, хоть и не знала, была той единственной, кому он адресовал свои фильмы. И она же своей безграничной заурядностью превратила его в богача.

Мой на мгновение обернулась, и я увидел на ее лице радость.

— Когда он впервые мне это сказал, я подумала, как забавно и умно с его стороны, — смеялась, не могла остановиться. Но сам он смотрел на все по-другому. Объяснил, что эта библиотекарша из Арканзаса завладела всей его жизнью. Фрэнк считал, что, заработав первые десять миллионов, он будет плевать на любого из зрителей. Не получилось. Инкарнации библиотекаря были повсюду, особенно у него в голове и среди уважаемых дам из Голливуда. Понимаете, он заключил сделку с дьяволом. Вот кем она оказалась, эта добродетельная, не имеющая изъянов, прямодушная, деловая, отражающая всеобщие настроения, немного деревенская библиотекарь из Арканзаса. Для любого изгоя, особенно художника, она была противоположностью. Бедняга Фрэнк подписал договор, и дьявол выполнил свою часть соглашения: Фрэнк стал очень богат, но растратил себя впустую. Больше не было возврата к тому другому, юному Фрэнку Чарлзу, который хотел поразить мир своей гениальностью и неповторимостью. Все это ушло. Было продано за деньги.

— И не оставалось никакого выхода?

Доктор Мой задумалась.

— Он упрашивал меня снова и снова, не переставал умолять помочь, и я наконец не устояла.

— Да, — отозвался я. — Я могу это понять.

Я действительно мог. Грустное настроение хозяйки передалось мне, словно ее аура совершенно затмила мою. Я не анализировал, что означало «помочь». Чувствовал в этом слове такую энергию, что был не нужен, даже невозможен, любой анализ. Я буквально увидел Фрэнка Чарлза на этом балконе — в мрачном настроении, умоляющего Мой, и та, изящная и до крайности грациозная, сделала все, чтобы ему помочь. Я словно наблюдал сцену из спектакля: действие происходило на балконе, но вместо диалогов следовал зримый обмен чувствами. Ее «помочь» казалось мне чем-то вроде настроения бесконечного великодушия, а не чем-то практически применимым. Пришло в голову, что наркотик задурманил мне голову, но я тут же отбросил эту мысль как смехотворную и спросил:

— Вы говорите мне правду, доктор? — А сам про себя удивился: разве она мне что-нибудь вообще говорила? Но, обращаясь к Мой, я держал над ее плечом письмо Викорна. — Просто кивните, доктор. Вы слишком под кайфом, чтобы лгать. — Она кивнула, но я не отдал письмо. — Скажите мне одну реальную вещь. Только одну.

Мой посмотрела на меня. Ее немного выводило из себя, что я продолжаю оказывать сопротивление.

— Фильм существует. — Она произнесла это так, будто фраза стоила ей дорогого. — Он его все-таки доснял. У меня есть копия.

Я протянул ей письмо.