Крестоносцы социализма

Дело в том, что Сергей Кравчинский вызвался казнить шефа жандармов Н.В. Мезенцова, который нес персональную ответственность за все репрессии против народников и, в частности, настоял перед царем на административной ссылке 80-ти человек из 90 оправданных судом по делу «193-х». Предложение Кравчинского было принято, и он начал готовиться к покушению. Трижды выходил он с кинжалом навстречу Мезенцову и каждый раз медлил: рука не поднималась на безоружного. 2 августа 1878 г. случилось событие, которое заставило Кравчинского действовать без промедления: в Одессе по приговору военного суда был расстрелян Иван Ковальский. То была первая после казни Д.В. Каракозова 12 лет назад политическая казнь в России. Среди народников она вызвала не столько скорбь, сколько гнев. «Действие ее, – вспоминал Н.А. Морозов, – было как неожиданный удар бича по моему лицу»[907]. Все землевольцы, а Кравчинский, наверное, больше других, испытали такое же чувство. У всех на устах были последние слова Ковальского: «За меня отомстят!» Месть не замедлила последовать. В роли мстителя выступил Кравчинский.

3 августа Петербург узнал о казни Ковальского, а 4-го, среди бела дня, на многолюдной Михайловской площади в центре столицы (перед царским Михайловским дворцом) Кравчинский преградил путь Мезенцову, который прогуливался вдоль площади в сопровождении жандармского полковника. Сразив шефа жандармов ударом кинжала, Кравчинский сел в пролетку, запряженную знаменитым рысаком «Варваром» и умчался[908]. Все это произошло так неожиданно и быстро, что полковник успел только хватить Кравчинского по плечу … зонтиком.

Убийство Мазенцова «повергло в ужас правительственные сферы»[909]

. Военный министр Д.А. Милютин усмотрел в нем «сатанинский план тайного общества навести террор на всю администрацию. И план этот начинает удаваться!»[910] В чиновничьих кругах Петербурга надолго водворилась паника. По городу ползли слухи о том, что к 15 ноября революционеры готовят «Варфоломеевскую ночь» своим противникам[911]. Когда и.о. шефа жандармов Н.Д. Селиверстов доложил царю (20 августа), что он рассчитывает «устранить панику в столице» лишь «в течение нескольких месяцев», да и то «при помощи Божией», царь ответил: «Дай Бог!»[912].

Впечатление от убийства главного карателя империи было тем сильнее, что убийца не только бесследно исчез[913]

, но и подготовил за несколько дней брошюру с объяснением своего теракта, которая уже к 17 августа вышла в свет и распространилась по всей стране: жандармы находили ее в 32 губерниях от Архангельска до Симферополя и от Варшавы до Перми[914].

Кравчинский назвал свою брошюру «Смерть за смерть!», посвятил ее «святой памяти мученика Ивана Мартыновича Ковальского», перечислил в ней «свирепости» Мезенцова и провозгласил: «Мы создали над виновными и распорядителями тех свирепостей, которые совершаются над нами, свой суд, суд справедливый, как те идеи, которые мы защищаем, и страшный, как те условия, в которые нас поставило само правительство»[915]. И в брошюре, а затем и в программной статье 1-го номера центрального органа «Земли и воли» Кравчинский рассматривал террор как подсобное средство революционной борьбы: «террористы – это не более как охранительный отряд, назначение которого – оберегать работников (т.е. пропагандистов, агитаторов, организаторов. – Н

.Т.) от предательских ударов врагов»[916]. Тогда, в середине 1878 г., большинство землевольцев разделяло такую точку зрения. Но с каждым новым террористическим актом внутри «Земли и воли» множилось число тех, для кого террор приобретал самостоятельное значение как способ расшатывания правящего режима, как средство политической борьбы с царизмом.

«Земля и воля» вступила в полосу кризиса.

ГЛАВА VIII.

КРИЗИС И РАСКОЛ «ЗЕМЛИ И ВОЛИ»

8.1. Россия в осадном положении

Уже к началу 1878 г. внутреннее положение в России стало напряженным. Война с Турцией 1877 – 1878 гг. усугубила бедствия и недовольство трудящихся масс. Участились крестьянские волнения, слухи о переделе земли, рабочие забастовки (с конца февраля до 20 марта в Петербурге продолжалась небывало крупная стачка на Новой Бумагопрядильне с участием 2000 рабочих). В такой обстановке переход народников от пропаганды к террору крайне обеспокоил «верхи».