«Крестоносцы» войны

Трауба с силой ударило куском мокрой глины; удар пришелся в почки, и Трауб застонал. Он понял это уже позднее, а в ту минуту был оглушен и ничего не соображал, только ловил ртом воздух. У него мелькнула сумасшедшая мысль, что взрыв, в котором исчез Уотлингер, вобрал в себя весь воздух, что сам он оказался в безвоздушном пространстве, а значит, ему не жить. О господи, о господи, твердил он мысленно, не в силах ничего произнести вслух. Он видел своих: Черелли стоит как вкопанный, Лестер и Шийл бегут вперед. Но они казались маленькими, далекими и нереальными, как бывает, когда смотришь в перевернутый бинокль. И еще он видел дот, дымки, вырывающиеся из щелей; оттуда продолжали стрелять — стрелять в него.

В эту минуту Лестер обернулся. Не более десяти шагов отделяли его от безопасной точки под стеной дота. Немцы не могли стрелять через амбразуры прямо вниз; там, рядом с ними, отделенный от них бетоном и сталью, он сможет передохнуть, а потом уничтожить их. Десять шагов.

И тут грохот взрыва дошел до его сознания, и он, не останавливаясь, оглянулся через плечо; Шийл тоже бежал, немного позади и сбоку от него. Дальше два солдата стояли на месте, как бараны перед запертыми воротами; а где же, черт возьми, третий? Третий имел какое-то отношение к взрыву. Был взрыв, и третий солдат исчез. Заряды по-прежнему в руках у Черелли и Трауба; значит, исчез Уотлингер. Но что они там стоят, как истуканы? Люди должны двигаться, людей убивают, это серьезное дело, нельзя стоять и ждать, пока тебя прихлопнет.

Он закричал, но они либо не услышали, либо не обратили внимания.

Лестер видел гостеприимную выемку у подножия дота. Он стремился туда из последних сил, с отчаянием загнанного зверя. И все же он повернулся и побежал обратно к Траубу — десять, пятнадцать, двадцать шагов, в обход ямы, возникшей там, где исчез Уотлингер. Он толкнул Трауба, стал бить его по спине, кричать:

— Вперед беги, сволочь ты этакая, вперед! — Он заставил Трауба сдвинуться с места. — Быстрей! — заорал он, и Трауб побежал быстрее, смешно увертываясь от пуль, сгибаясь под тяжестью зарядов, которые могли взорваться от малейшего попадания и разнести его в клочки.

Тогда Лестер ринулся к Черелли. Тот, видимо, испугался, и Лестер успел отметить это со злорадным удовлетворением. Черелли отпрянул от него и бегом пустился вперед. Гораздо позже он рассказал Лестеру, что даже не видел, как тот шел на него, подобный разъяренному быку; просто он заметил, что Трауб побежал, и ему не захотелось оставаться одному.

А Шийл один бежал впереди, один против целого дота. Страшная злоба заливала все его существо. Так бывало с ним в детстве. Когда на него находило, он бросался на пол, брыкался, никого не подпускал к себе. Теперь он был зол на Лестера, который не захотел помочь Саймону; Саймона Шийл уже не помнил, но злоба осталась и разгоралась все жарче от сознания несправедливости; он один бежит по открытому месту к доту, откуда в него целятся немцы. Он завидовал немцам — им хорошо, они за толстой стеной. Он их ненавидел, хотя не знал, сколько их и какие они, молодые или старые. Он осыпал их самыми страшными ругательствами, какие мог припомнить, надеясь, что они услышат и поймут; он рвался убивать, и не быстро — лишь бы убить, — а не спеша, со смаком. Он ненавидел их, потому что был отдан им на растерзание, и они хотели убить его, а он был беззащитен.

Лестер добрался до дота последним. Он посмотрел на часы. Прошло восемь с половиной минут.

Наступила поразительная тишина. Фулбрайт приказал солдатам, прикрывавшим атаку Лестера, прекратить огонь; а немцы, засевшие в доте, ничего не видели, и они насторожились и ждали.

Черелли приник ухом к бетону.

— Ничего не услышишь! — сказал Лестер, но вполголоса, словно немцы могли его услышать. Потом он сказал: — Пошли, а то еще вылезут и свалятся тебе на голову. Давайте мне эту штуковину.

Черелли осторожно передал шестовой заряд Шийлу, тот Лестеру. Сержант подержал его обеими руками, словно взвешивая. На какой-то миг его голова и плечи закроют амбразуру, окажутся прямо перед дулом германского пулемета. Он представил себе, что увидит пулеметчик — только черную-пречерную тень. Может быть, немец не сообразит, что это такое, и не успеет выстрелить.

— Если не сработает, — сказал Лестер, подразумевая: «если меня убьют», — следующим идет Шийл. — Если меня убьют… Но он не верил, что его могут убить. Сознание не принимало этой возможности, хотя распорядиться на случай своей смерти он был обязан.

— Ладно, — сказал Шийл. — Знаю.

Тогда Лестер поджег шнур. Он вскочил на ноги и сунул шест, обмотанный тринитротолуолом, в амбразуру дота, как пекарь сует в печь лопату с тестом, которое поднимется, превратится в горячий хлеб и насытит голодных. Лестер не думал о таких сравнениях; он только чувствовал, что слишком долго полз, бежал, уговаривал и теперь наконец делает нужное дело.