Кристальный пик

— Не развязывай, — предупредила меня Хагалаз, и синяя нить снова сжала мизинец, когда я осторожно пошевелила им, проверяя, насколько прочно та села. Очень, очень прочно! — Она из волчьей шерсти. Новорожденные волчата рождаются слепыми и глухими, поэтому за ними всегда присматривает вся стая. Так и ты под присмотром будешь, никто к тебе и близко не подберется. Спать, правда, из-за воя можешь беспокойно, но зато будешь спокойно жить.

Как и всегда, значение половины слов Хагалаз от меня ускользнуло, но с началом войны я и так почти перестала спать, потому терять мне было нечего. Надеясь, что эта нить принесет мне хоть какое-то добро, я с благодарностью поклонилась и погладила ее большим пальцем. Той будто понравилась моя ласка: давление слегка ослабло, и даже синева ее посветлела.

— А теперь садись сюда, принцесса, и оголи грудь. А ты ешь давай, пока совсем не остыло! — Последнее Хагалаз адресовала Солярису, недоверчиво присматривающемуся к колесу прялки, которое продолжило вертеться само собой. — Я что, зря на тебя любимый супец перевела⁈ Сам же выпрашивал!

И хотя ничего подобного он сроду не просил, Солярис послушно сунул ложку в рот. Лишь потому, что его мысли наверняка были заняты Красным туманом и фантазиями о повторной расправе над ним, он даже не скривился, когда что-то хрустнуло у него во рту, отдаленно напоминая по звуку не то хрящ, не то зуб. Лишь продолжил буравить взглядом Хагалаз, внимательно следя за тем, что она делает со мной и как.

Я безропотно уселась на овчинный отрез и расстегнула под шеей лунную фибулу, сдерживающую плащ. Изумрудная ткань расстелилась вокруг, словно расплескалось одноименное море, и, придерживая рукой воротник рубахи, я спустила ее с обоих плеч.

В тот же миг Солярис отвел глаза, но не столько потому, что стыдился узреть мою обнаженную грудь, а потому что стыдился шрама, перечеркивающего ее слева от ключицы. Шрам этот расходился во все стороны, похожий на звезду — когти Сола, серповидные, входили в плоть легко, а вот выходили с трудом. Из-за этого темно-розовый контур был неровным и рваным, смотрелся на моей светлой коже, как капля крови в сгущенном молоке. Однако я вовсе не стыдилась его, как никогда не стыдилась и длинных полос на своем боку, полученных во время падения пять лет назад, или же своей костяной руки. Матти была права: все это делало меня мной.

— Ты в безопасности, пока нить не порвется. Будет видеть тебя, коль ты захочешь быть увиденной, но коснуться не сможет, — снова напутствовала Хагалаз, убирая красную косу мне за плечи, чтобы не подпалить их поднесенной свечой. Та оказалась в руках Хагалаз невесть откуда: темно-зеленая, тонкая, как хворостина, распускающая аромат календулы на лиги вокруг. Зеленый воск с белым вкраплением морской соли зашипел, стекая вниз, и мне пришлось стиснуть зубы: воск был не таким горячим, чтобы обжечь, но капал прямо на шрам. — Преврати неделю в год, преврати год в век. Я не могу заставить свою любовь заговорить со мной, не могу прийти к ней на ночлег.

«Откуда ты знаешь, что это та самая песнь?» — хотела спросить я, но вместо этого скосила глаза на свечу: зеленый воск заляпал мне шею и покрыл шершавые отметины от когтей плотным слоем. Рубаху он тоже испачкал. Я стиснула ее в пальцах, почувствовав, как она ускользает из них вместе с миром вокруг меня.

— Подведи коня к хомуту, подведи кота к миске с молоком. Ах, я не могу заставить свою любовь сесть мне на колени и целовать ее тайком, — пропела Хагалаз дальше, и это было последнее, что я услышала, прежде чем она исчезла.

Лесная хижина резко опустела, а затем стала просторнее, холоднее. Спустя мгновение это была уже не уютная гостиная с фарфоровым пламенем в камине, а темная, плохо освещенная пещера, похожая на неметон, вырезанный в нефритовом камне. Только в отличие от неметона здесь не было места богам.

Стоило мне вздохнуть, привыкая к духоте и сырости, как гулкое эхо разнеслось меж бесформенных глыб и колонн, вдоль канелюр которых копилась влага, порождая мох и плесень. Где-то вдалеке шумел морской прибой: низкое, накатывающее гудение, убаюкивающее и спокойное. Оно звучало, как утешение от скорби и одиночества, коими невозможно было не преисполниться среди этих бездыханных камней в темноте; без воздуха, солнечного света и надежды.