Кристина

— Я не уверен, помните ли вы меня, — услышала я голос, который никогда бы не узнала, если бы не была предупреждена. — Мы познакомились на танцах. Вчера, играя в клубе в скуош[16], я встретил вашего приятеля Виктора. Он сказал мне, где вы работаете. — Голос умолк, словно ждал ответа.

Наконец я пролепетала в трубку, что очень рада.

— Не согласитесь ли вы покататься со мной на машине. Не сегодня, конечно, учитывая погоду.

— С удовольствием.

— В таком случае я еще позвоню вам.

— Это не совсем удобно.

— Понимаю. Тогда дайте мне ваш адрес. У вас дома есть телефон?

Узнав, что нет, он небрежно выразил свое сожаление. Обычно он лишь в последнюю минуту знает, будет ли свободен. Диктуя ему адрес, я почувствовала, как задета моя гордость. Почему он говорит со мной таким уверенным, таким деловым и странным тоном? Он напомнил мне мистера Бэйнарда, разговаривающего с младшими служащими. Поэтому я сказала:

— Я тоже не всегда располагаю своим временем и не всегда знаю, когда буду свободна.

— Вы освободитесь для меня, — сказал Нэд Скелтон, — я позабочусь об этом.

Он повесил трубку. Разговор этот оставил чувство беспокойства и неудовлетворенности. Меня охватила тревога, зашевелились забытые надежды. Мне же совсем не хотелось, чтобы они снова подняли голову.

Я становилась взрослой и твердо решила покончить с глупыми мечтами. Зачем он беспокоит меня своими звонками, да еще так, словно бы уверен, что я сижу и жду их? У меня только что было свидание с миллионером. Точно в сказке, я получила в подарок букет из двенадцати гардений. Жаль, что он не знает этого, не понимает, что именно со мной это может случиться.

Я сложила аккуратной стопкой письма, положив на каждое конверт, и понесла их мистеру Фосетту на подпись.

Мистер Фосетт шумно вздохнул.

— Я задержал вас, мисс Джексон. Бегите-ка домой, а то будет трудно добираться. О-хо-хо!

Я действительно с трудом добралась домой, ибо туман сгустился и автобусы двигались по Пикадилли не быстрее пешеходов. Уличные фонари едва пробивали густую мглу, и в словно разделенных на отдельные нити полосах света клубился и полз туман. Тускло светились витрины, и даже сверкающие огни за окнами уютных клубов казались горстью круглых, без блеска рубинов. Густой удушливый воздух и выпитые бокалы мартини вызвали одну из тех жестоких головных болей, которые волей-неволей заставляют оценивать все лишь с точки зрения трезвого разума. Я знала, что мой миллионер уже забыл меня, и каким бы ярким воспоминанием он ни остался в моей жизни, в его я пройду лишь бледной тенью. Я знала, что мне не хочется видеть Нэда Скелтона, что он груб и наверняка недобр.

Мне было все равно, позвонит ли он еще или нет; мне даже не хотелось, чтобы он мне писал.

По крайней мере мне не хотелось этого тогда. Но в последующие недели, когда дни шли, а вестей от него не было, беспокойство снова овладело мною, вернулось прежнее лихорадочное состояние. Словно в тревожном, полном галлюцинаций сне мне виделось мое будущее, и я с тоской тянулась к нему. Я была неспокойна и несчастна.

Когда же наконец пришло его письмо, я была вынуждена отказаться от встречи, ибо умер мой отец.

Однажды ночью за неделю до рождества, очнувшись от странного тревожного сна, он тронул Эмили за плечо и сказал каким-то чужим голосом:

— Я спущусь вниз, старина.

Эмили устала за день, и он прервал ее крепкий сон. Сквозь дремоту она подумала, что голос у него какой-то странный, да и разбудил он ее в сущности из-за такого пустяка. Она снова уснула. Спустя какое-то время, проснувшись и решив, что уже рассвет, она протянула руку и вдруг обнаружила, что отца нет рядом. Сон мгновенно оставил ее. Вскочив с постели, она накинула халат и, полная тревожных предчувствий, выбежала на лестницу. Ее часы показывали всего половину второго. Ей казалось, что, когда отец разбудил ее, был час ночи: возможно, она слышала бой часов на соседней церкви. Но даже полчаса было слишком много для его отсутствия. Спускаясь по лестнице, она начала дрожать.

Затем она увидела его в конце коридора: он шел, шатаясь, словно пьяный. Она увидела его потому, что свет уличного фонаря падал в круглое лестничное окно. Посмотрев на нее, отец спросил:

— Зачем ты здесь, старина? — А затем перед нею уже был чужой человек, ибо страшная гримаса исказила его лицо так, словно он решил в шутку напугать ее. — Старина… — снова промолвил он и упал к ее ногам.

Она закричала. Я спала так крепко, что не слышала ее крика. Она опустилась возле него, положила его голову к себе на колени, гладила его мокрый от испарины лоб, звала его по имени, целовала, кричала на него в гневе и безумном страхе. Она лихорадочно пыталась нащупать пульс, но пульса не было.

Все это она потом рассказала мне.

Я помню лишь, как увидела ее у своей постели, как даже в такую минуту она осторожно, шепотом, чтобы не напугать, будила меня:

— Кристина, твой отец… Ему плохо.