Кристина

После ссоры из-за банковского извещения между мной и Нэдом установилось то взаимное доверие и близость, которые в силу необъяснимых причин совсем нередкое явление при неудачных браках. Нэд искренне раскаивался, что был груб, и более обычного старался загладить свою вину. Я была рада, что он такой покорный и ласковый, и позволила себе снова на что-то надеяться. Мы оба знали радость физической близости, в своих желаниях охотно шли навстречу друг другу и одинаково испытывали потом умиротворение. Здесь ничто не омрачало наших отношений. Эта сторона супружеской жизни была для Нэда чем-то само собой разумеющимся и вместе с тем неизменно вызывала у него благоговейный восторг. Его собственная чувственность была для него постоянным источником сладостного удивления. Я же верила, что знаю наконец, что такое любовь — на одну треть физическое наслаждение, на две трети дружеская беседа. Это открытие было разочаровывающим, и мне казалось, что книги обманывали меня. Но вместе с тем это успокаивало — если такова любовь, тогда нет проблемы. Каждый мало-мальский разумный человек способен управлять ею, если поймет, как она проста в своем существе.

Именно в таком состоянии покоя (напоминавшем успокоенность юности, воображающей, что она получила ответ на главный философский вопрос бытия, или отчасти самодовольно-капризное удовлетворение писателя, только что поставившего точку в конце своей новой книги) в один из зимних дней я отправилась в парк Клэпем-Коммон. День начался хорошо. Утром мы с Нэдом встали, освеженные сном. Вполне миролюбиво поспорили о новостях в газетах. Нэд в хорошем расположении духа отправился в контору, я удачно сделала покупки, с поистине макиавеллиевской изобретательностью, сэкономив около 10 пенсов на еженедельных расходах. Чувствуя себя образцовой хозяйкой, у которой все спорится, спокойная и довольная собой, я пересекала поросшую боярышником лужайку, направляясь к пруду. Под ногами хрустела тронутая морозцем трава. Я любовалась белым искрящимся снежком, присыпавшим деревья. Пруд покрывала серая пленка льда, в которой ослепительно отражалось стальное небо. На высоком, словно сахарная голова, островке посреди пруда красиво сплелись ветвями деревья, напоминая о благодатной тени летом. Тонкие ветви были чуть припудрены снегом, на толстых он лежал плотным слоем. Все казалось удивительно четким, чистым и рельефным. На фоне этой чистой белизны птички выглядели черными точками: они пили воду из трещин у берега, где лед был тоньше и местами обломился.

Я удивительно остро ощутила окружавший меня покой, а это ощущение всегда таит опасность. Покой висел в застывшем воздухе, как дым от моей папиросы. Кругом не было ни души. Я могла размышлять, не боясь, что мне помешают. Так будет изо дня в день, бесконечно, и никогда ничего не произойдет. Вот я и вернулась домой из далекого путешествия в пугавшую меня незнакомую страну, и за это время ничего здесь не произошло, ничего не изменилось ни к худшему, ни к лучшему, ничто меня не ждет, а мой дом — это всего лишь место, где можно отдохнуть, поесть, лечь в постель и уснуть без сновидений.

И я спросила себя: чего же ты тогда боишься? Разве тебе этого мало?

На ветку вспорхнула птичка, сбросив мне на колени легкий как пух комочек снега.

Хотя ветра не чувствовалось, он, видимо, дул с северо-востока, ибо в вечерней тишине до меня отчетливо донесся бой церковных часов. Я могла сидеть здесь, под этими деревьями у замерзшего пруда, еще полчаса, а затем должна была идти домой и встречать Нэда.

Завтра будет таким же тихим и покойным, как сегодня, и мне ничто не угрожает. Так будет изо дня в день, пока незаметно пройдет молодость, наступит зрелость (которую я себе не представляла) и старость (которую в молодости представляешь себе очень хорошо) станет свершившимся простым фактом, а в конце ее придет то единственное, что может пугать и тревожить — смерть. Вот и все.

И прежде чем я поняла, что со мной происходит, к горлу подкатились слезы. Почему мне хочется плакать? Ведь мне нечего бояться?

Тишину неожиданно нарушили шум промчавшейся по шоссе машины, гул самолета в небе, порыв ветра, стряхнувший с деревьев снег и погнавший его по льду замерзшего пруда. Как ужасно, что нет никого рядом, кто бы понял, как мало мне этого покоя, как всегда будет мало. Мне недостаточно того, что умиротворенной остается лишь одна плоть. Я поступила дурно. Я совершила ошибку, выйдя замуж за Нэда, и виновата теперь перед ним и перед собой. Я почувствовала, что вся дрожу, но не от холода, а от страха, голого и реального, как эти зимние деревья, с которых ветер сдул снег. Меня пугала мысль, что надо смириться, что надо стать такой, какой я не могу быть (ведь Нэд любит не ту меня, какая я есть на самом деле); меня пугала мысль, что теперь, когда я знаю, что мой брак не удался, я должна убеждать себя в обратном.

Я слишком долго гнала от себя эти мысли, слишком упорно глушила их, и теперь они, торжествуя, набросились на меня, копошились и шуршали, словно клубок обозленных змей. Перед ними я была безоружна.