Критические рассказы

И, спустя некоторое время, прибавил:

— Я в этих молодых людях ничего не понимаю, — именуя молодыми людьми пятидесятилетних и шестидесятилетних поэтов.

О программе, которую составил Гумилев, он сказал:

— Николай Степанович хочет дать только хорошее, абсолютное. Тогда нужно дать Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского — и больше никого. Все остальные писатели — спорные.

Я напомнил ему о его любимом Тютчеве, и он, к моему удивлению, ответил:

— Ну, что такое Тютчев? Коротко, мало, всё отрывочки. К тому же его поэзия — немецкая.

В таком тоне он часто говорил о самом любимом, например — о Прекрасной Даме, и если бы в нем не было этого тона, он не написал бы «Балаганчика». Сергей Городецкий рассказывает в «Воспоминаниях о Блоке», что Блок в шутку назвал свою «Нечаянную Радость» — «Отчаянной Гадостью», а себя — Александром Клоком.[341] Его тянуло смеяться над тем, что было пережито им, как святыня. Ему действительно нравилась пародия В. П. Буренина, в которой тот втаптывал в грязь его высокое стихотворение «Шаги Командора». Показывая «Новое Время», где была напечатана эта пародия, он сказал:

— Посмотрите, не правда ли, очень смешно:

В спальне свет.Готова ванна.Ночь, как тетерев, глуха.Спит, раскинув руки, донна Анна,И по Анне прыгает блоха.

Мне показалось, что такое откровенное хрюкание было ему милее, чем похвалы и приветы многих презираемых им тонких эстетов.

Я уже упоминал о моей тетради «Чукоккала», которую Блок любил рассматривать во время заседаний. Туда он вписывал всё, что приходило ему в голову.

Я счастлив, что у меня осталось от него такое наследство: эпиграммы, экспромты, послания, отрывки из дневника и даже шуточные протоколы заседаний.

Замечательно стихотворение, посвященное встрече с дочерью Кропоткина, Александрой Петровной. Мы встретили Кропоткину в одном учреждении, куда ходили вместе — по официальному делу. Дня через три, видя, что для Блока невыносима тоска заседания, я в шутку заказал ему стихи о Кропоткиной. Он взял мою тетрадь и 17 минут сидел над нею неподвижно, думая, а потом сразу написал восьмистишие:

Как всегда, были смутны чувстваТаял снег и Кронштадт палил.Мы из лавки Дома ИскусстваНа Дворцовую площадь шли.Вдруг среди приемной советской,Где все могут быть сожжены,[342]Взгляд и брови и говор светскийЭтой древней Рюриковны.

В этих записях отразилось его малоизвестное качество — юмор. Люди, знающие его только по книгам, не могут даже представить себе, сколько мальчишеского смеха было в этом вечно печальном поэте. Он любил всякие литературные игры, шарады, буримэ, и я уверен, что впоследствии можно будет собрать целый томик его юмористики. Вот, например, отрывок из его изумительной пародии на мексиканские стихотворения Бальмонта, относящейся к 1905 году.

Пародия была озаглавлена «Корреспонденция К. Д. Бальмонта из Мексики».

Увлеченный, упоенный, обнаженный, совлеченный

Относительно одежд,[343]Я искал других надежд,Озираясь,Упиваясь,С мексиканкой обнимаясь,Голый, голый — и веселый,Мексиканские глаголыВоспевал,Мексиканские подолыЦеловал,Взор металИз-под пьяных, красных, страстных,Воспаленных и прекрасныхВежд…

Сдвинул на ухо сомбреро, —Думал встретить кабалеро,Стал искатьРукоятьСабли, шпаги и кинжала… —Не нашел (Вечно гол).Мексиканка убежалаВ озаренный тихий долИ подобная лианамВыгибала тонкий стан,Как над девственным туманом,Beчно страннымИ желанным —Зыбким,

Липким,Красной кровью окропленный караван.Пал туман.Я же вмиг, подобен трупу,Прибыл утром в ГваделупуИ почилВ сладкой дремеИ в истомеНа соломеВ старом доме,Набираясь новых сил,И во сне меня фламингоВ Сан-ДомингоПригласил.

Но это было давно. Теперь его юмор стал жестче и обратился на другие предметы. Приведу в небольших отрывках одно его стихотворение о заседании во «Всемирной Литературе».