Критика цинического разума

Это наблюдение можно было бы без особых затруднений распрост­ранить на сферу внешнеполитических враждебных противостояний, страхов и схваток. С «психоисторической» точки зрения Просвеще­ние в значительной своей части выступает как история политическо­го страха и его аффективных и практически-стратегических порож­дений: подозрения и недоверия, контроля и подрывной деятельнос­ти, надзора, слежки и тайных дел, криминализации и возмущения. Питающий подозрение может стать собирателем «черной» (в раз­личном смысле этого слова: тайной, воинствующе-полемической; анархистской; ориентированной на самое худшее) эмпирии. На сто­роне власть имущего: правящие круги, чиновники, полиция, шпио­ны, провокаторы и доносчики; на стороне критика власти: револю­ционеры, бунтари, лица с девиантным поведением, «диссиденты». Каждая из сторон (на самом деле это не просто «стороны», как это было бы при существовании симметрии, а классы,

верхи и низы, Господин и Раб, господствующий и угнетаемый; эта асимметрия при вынесении моральных оценок сыграла бы большую роль, однако речь сейчас не об этом) смотрит на своего противника сквозь очки подо­зрительности и недоверия. Государственные органы и представите­ли властей выслеживают в среде своих подданных подрывные, оп­позиционные, не поддающиеся контролю силы, опасаясь возмож­ности возникновения «заговора», выражающего стремление к изменению и преобразованию. Силы, противодействующие власти, со своей стороны, тщательно регистрируют проявления имморализма

господствующей власти, акты ее произвола, нарушения законов, слу­чаи коррупции и проявления вырождения. Элемент враждебности, который неизбежно (но в каждом отдельном случае более или менее явно) присущ всякой власти и оппозиции, во времена открытого воинственно-полемического конфликта может возбудить взаимную страсть к изучению противной стороны; обеими сторонами, пусть даже и асимметрично, движет специфическая воля к знанию, стремящаяся разоблачить политического противника и выставить его во всей наготе.

Известно, что при Людовике XIV в Версале существовала слож­ная сеть дворцового шпионажа, что шпионы докладывали ему о каж­дом подозрительном шаге, о каждом тайно сказанном слове, о каж­дой возможной задней мысли его придворных — и совершенно от­дельно доносили о поведении пэров, высших лиц королевства, то есть о потенциальных соперниках, питающих надежду прийти к вла­сти. С тех пор власть имущие бесконечно расширили и сделали бо­лее утонченной систему надзора и слежки за другими кандидатами на правящие посты и за теми, кто уже сейчас причастен к отправле­нию власти. Современные общества буквально пронизаны сетью, созданной их органами самовыслеживания. Во времена Наполеона I полиция Фуше завела архивы, в которых хранились досье на всех, кто обладал политическим влиянием или мог обрести его; сеть рус­ской тайной полиции в конце XIX века охватывала не только соб­ственную страну, но и все те страны, в которых жили русские эмиг­ранты. Само собой разумеющейся практикой сегодня стали провер­ки, которым обязательно подвергаются лица, находящиеся на общественной службе. Все аппараты власти выводят из принципа самосохранения* право на борьбу с подрывной деятельностью. «Безусловно, я имею в виду „внутреннюю безопасность", защиту нашего государства от подрывной деятельности, под которой я под­разумеваю происки врагов конституции»^. Естественно, тайный стиль этой внутриполитической слежки чреват опасностью возникновения паранойи, которая принципиально связана с нарушением взаимосвя­зи, предполагающей, что человек, видя других, тоже видим ими. Быть видимым для других, но при этом не видеть их самому — таков стандартный мотив безумия (мании преследования). И наоборот: ви­деть, оставаясь невидимым,— значит подвергаться риску скатиться до того, что тебе постоянно будут «мерещиться призраки»*.

Политическое самовыслеживание современных обществ не впол­не покрывается современным представлением о полиции и круге ее задач, хотя вполне совпадает с тем представлением о ней, которое существовало в XVII и XVIII веках. Это связано и с тем, что обще­ственная оппозиция претерпела структурные изменения. С тех пор как исчез феодальный абсолютизм и возникли политические партии, политическая оппозиция отчасти утратила криминальный характер: отныне не каждый противник или соперник должен воспринимать­ся как угроза существованию. С появлением партий в XIX веке воз-