Критская Телица

И дотоле, и впоследствии мастер Эпей любил приговаривать: «Какое блаженство: быть болваном — и не подозревать об этом!»[59]

Если полагать сию циничную фразу верной, то начальник дворцовой стражи Рефий завершал свой достогнусный земной путь, обретаясь на вершинах блаженства...

Он поверил Эпею.

Отуманенный разгулявшейся похотью, взбаламученный мозг отказался предположить, будто наивная заморская пьянь, только и умеющая долотом ковырять да стилосом по воску елозить, сочинила подобное, вынашивая и воплощая коварный, сокрушительный для целой династии замысел.

Рефий схватил мастера за горло:

— Где?

Побагровевший Эпей замахал руками, силясь высвободиться и заговорить.

Железные пальцы ослабили хватку.

— Где, скотина?

— Не знаю в точности... Царица видела, перепугалась до полусмерти. Я углядел мельком, когда помогал ей запереться, и тотчас кинулся наутек... Бежал как бешеный... Скорее, на помощь!

— Клейт, Кодо, Ревд! — заревел Рефий. — Бросай шлюху, бери мечи, беги за мной! Боевая тревога!

Он ринулся в опочивальню, схватил собственный клинок, опять вырвался наружу, увлекая за собой ничего не разумевших воинов. Впопыхах коронный телохранитель даже позабыл замкнуть дверь, за которой всхлипывала покинутая на ложе, разметавшаяся, измызганная сверху донизу Сильвия.

Рефию было не до нее.

Четверка помчалась опрометью, шлепая босыми пятками о гладкие плиты: мраморные, гранитные, диабазовые — в зависимости от того, куда сворачивали, по какому коридору следовали достойные стражники.

— Клейт и Кодо — к Розовому залу! — пропыхтел на бегу Рефий. — Стать у двери, убивать каждого, кто приблизится. Увидите неведомое чудовище — бейте, разите наповал, рубите в куски! Все поясню потом! Ревд, за мной!

Мастер держался чуть позади, проклиная прыть закаленных бойцов. Пятьдесят три года, — не юность, гарпии побери! Отдышаться же будет некогда...

Ни малейшего внимания Эпею не уделили. Коль скоро шило вылезло из мешка, таиться не приходилось.

«Только бы решил удостовериться, мерзавец... — думал грек, предусмотрительно ослабляя завязки туники. — Золотой треножник храму Фортуны пожертвую, только бы решил удостовериться, сволочь!»

Рефий и Ревд вихрем пролетели по короткому боковому проходу.

Здесь начинались места, уже совершенно Эпею незнакомые, и мастер заставил себя тщательно запоминать дорогу. Нет, не повороты считая — это было бы делом совершенно безнадежным.

Аттический искусник применил иной, неожиданный, доступный лишь художнику да поэту способ.

«Разъяренный бык... Черные дельфины... Пурпурный спрут... Пятнистая кошка в зарослях...»

Он мысленно отмечал стенные росписи, мимо которых несся, и картины вдохновленных богами творцов, казалось, помогали человеку, вступавшему в решительную схватку с распоясавшимся злом; сами собою отпечатывались в памяти мастера, точно стремились облегчить его отчаянное предприятие.

Словно души старинных живописцев незримо витали поблизости, поддерживая угодившего в переплет эллинского стихослагателя.

Ибо любое истинное искусство служит лишь добру. И служит всемерно.

Бегуны покатились по необычайно длинной для Кидонского дворца лестнице.

Пахнуло сыростью.

Впереди, у подножия истертых временем ступеней, возникло черное, забранное толстенной решеткой жерло. Охраны возле него, как и предполагал грек, не было. Поотставший Эпей немедленно остановился и прильнул к прохладной стене, делая медленные глубокие вдохи и быстрые, не менее глубокие выдохи.

«Артемида-охотница, — подумал мастер, — укрепи мою руку...»

* * *

— Где остальные? — стараясь говорить спокойно, произнес этруск.

— Развлекаются с девочками, во дворце. Пусть проведут последнюю ночку не без приятности. Поутру всю братию препроводят в Аид.

— А почему ты сам на корабле? Если не ошибаюсь, его намерены пустить ко дну примерно в то же время?

Гирр искренне рассмеялся.

— Спятил? Было бы чистым расточительством. Завтра же мы покинем бухту, обогнем северный мыс, торжественно бросим якорь в Кидонской гавани. Флоту достанется преотличное судно.

Расенна внезапно сообразил, что беседуют они в полный голос, а ни единый из спящих даже не шевелится.

— Любопытно поглядеть, — усмехнулся он. — Гребцов-то, небось, опоили? Они теперь сутки не очухаются...

— Не опоили, а напоили, — поправил Гирр. — Доставили с берега десяток больших амфор и сообщили, что за особые заслуги объявлен великий праздник — гуляй, не хочу. Парни устали, очень скоро полегли где сидели. А часов через шесть разбудим и заставим потрудиться...

Этруск стоял не шевелясь, ибо в обеих руках соглядатая поблескивали внушительные прямые клинки.

«Два меча... Наготове, что ли держал?»

— Ты умрешь, Расенна, — любезно уведомил критянин. — Здесь и сейчас. Во-первых, это необходимо, а во-вторых, ты мне гнусен. С первого взгляда опротивел.

— Совершенно взаимно, — сказал этруск.

— Вот и не взыщи, — процедил Гирр. — Привет Харону[60], пиратская морда!

* * *

Кинувшись к решетке, Рефий остервенело затряс и задергал ее. Массивное бронзовое заграждение не шелохнулось.