Крючком до неба

Проснувшись я готов бороться с кем угодноИ сажусь на Олимпе с Аполлоном рядомИ с Пегасом прохожу стезей походнойПотому повсюду величаюсь бардомЕсли б жил когда-нибудь во ФранцииНапоил бы вас я провансальским медомВы бы пели песни вместе с голодранцамиНикаким не следуя причудам или модам

Так осуществляется этот грандиозный тезис эстетической доктрины русских футуристов – «мирсконца» – в творчестве одного из самых радикальных: стремительное движение к «концу» поэзии сменяется медленным и неспешным «поэтическим дневником», который фиксирует мгновенность впечатлений, любые колебания чувств, а также событийный ряд, выстроенный в сознании поэта радио и телепередачами – всё это в стиле некоего ослабленного, будто «размытого» реализма:

Что за странная ручкаНепомерной длиныТоль конфетная гнучка

Толь гектар целиныДал ее незнакомецИ скрылся мгновенно из глазКакая-то скромностьПодарить мне алмазА может шпион тоЯвился неведомых странОбошел меня тонкоИ снял на экранИ узнав мои тайныПонесет их по мируОпасно крайне

Погубить свою лируКараул я взываю!Поймать незнакомца!И вернуть ему сваюИз его альбомца!

Стяжение и анаколуф столь свойственны лучшим стихам Давида Бурлюка в «Энтелехизме» только украшают это стихотворение, как бы исправляя импрессионичность метода, удивительную в 70-егоды XX века:

Вчера я катался на лодкеДнепр подо мною плясалКак будто сапог на колодкеДрожали мотором лесаМост был то справа то слеваА пляж уходил и вперед и назад

У неба раскрытого зеваЗастыла на тучах слеза

Эти стихи близко подводят нас к воспоминанию о первых, еще метафорических, стихах футуристов, например Николая Бурлюка или Маяковского, о котором Гнедов в 1913 году отзывался весьма своеобразно: «Не люблю Бенедиктовых…»[2]. Теперь Гнедов пишет куда примирительней и в то же время свободней:

Я пахну человеческим потомВам кажется что это дикоУдивляетесь моей позойЗаберу у гвоздик и у розВсе их лучшие запахиХочу чтоб я розовым росВпитав в себя пахучие капельки

Эта неожиданная уитман-северянинская одеколонность способна сменяться воспоминанием острых и решительных схваток с общественным вкусом 1913 года:

Боялись меня в «Новом времени»

Называя «Донским жеребцом»«Волка убил» кулак кулакомСтав новой эпохи жрецомНо и теперь – раскрою ротГром вылетает и пламяИ сразу трепещет тотНа кого посмотрю я прямо

Гнедов не сдался несмотря ни на что. Он не был членом СП, он писал стихи ради самих стихов и даже период «начала» следует у него вверх шиворотом и сквозь него нет да проглянет лик изготовителя Василисково-паюсной крови Поэзии…

Сигей, 7 августа 82 г.

(для журнала «Траспонанс»)

«Цы» Василиска Гнедова

Когда в 1957 году были обнародованы стихотворения Мао Цзэдуна, они вызвали изрядный переполох не только среди китайских и советских чиновных бонз, но и в литературно-художественных кругах Европы. Это была настоящая сенсация, суть которой сводилась к тому, что китайский тиран оказался не простым стихотворцем, каких всегда в избытке, а изысканным знатоком древней китайской классики и едва ли не сторонником герметизма: «темной» поэтической речи.

Одним из первых откликов на переводы Мао Цзедуна стали иллюстрации к его стихам, созданные Сальвадором Дали. Великий тиран духа, постоянно изменявший собственным сюрреалистическим доктринам, довел до небывалого совершенства свои рисовальные способности, выплеснув на большие куски китайского шелка бешенный ритм классического, почти леонардовского рисунка – вздыбленные кони мчат хороводом к вершинам гор в точном соответствии с текстом стиха (эта работа Дали находится в одном из частных собраний Москвы):