Кризис и другие

Больше всего Аверинцева возмущает то, что Бахтин приписывает недоверие к серьезности и веру в смех – народу. Так сказать, "простым людям". Можно бы было, говорит он, "спросить хотя бы про Жанну д\' Арк: она-то относится к простым людям Средних Веков, так что же, она "стихийно не доверяла серьезности" (чего? своих Голосов? Реймсского миропомазания?) или впадала в серьезность, как в маразм, по причине слабости и запуганности? А участники народных религиозных движений, еретических или не еретических, они "доверяли" своей "серьезности", уж во всяком случае, не "официальной" или не доверяли?.."

Аверинцев крайне деликатен по форме. Но – не по содержанию. Его вопросы к Бахтину обнажают продуманную и провокативную лживость всех утверждений автора теории "освободительного народного смеха". "Не таящего в себе насилия", "не воздвигающего костров", "не создающего догматов".

"Да, - иронически отвечает Аверинцев Бахтину, – создавать догматы – это не функция смеха, но вот своей силой навязывать непонятые и непонятные, недосказанные и недосказуемые мнения и суждения, представления и оценки, т. е. те же "догматы", терроризируя колеблющихся тем, что французы называют peur du ridicule, – такая способность для смеха весьма характерна, и любой авторитаризм ей энергично пользуется. Смехом можно заткнуть рот, как кляпом".

Разве перестройка не затыкала смехом рот, как кляпом? Разве мы уже забыли про шуточки ее архитекторов, позволявшие им создавать иллюзию того (вновь слово Аверинцеву), что "нерешенный вопрос давно разрешен в нужную сторону, а кто этого еще не понял, отсталый растяпа – кому охота самоотождествляться с персонажем фарса или карикатуры?".

Перестройка – ей в 1988 году говорит свое тихое "нет" Аверинцев. Ее "смеховой культуре". Ее ложным противопоставлениям ("ворюга или кровопийца", "смех или террор"). Почему "или"? – спрашивает Аверинцев. "Террор смеха, – пишет он, - не только успешно заменяет репрессии там, где последние почему-либо неприменимы, но не менее успешно сотрудничает с террором репрессивным там, где тот применим".

Бахтин – не в курсе? "Смех не воздвигает костров", - утверждает он. Аверинцев разводит руками: "Костры вообще воздвигаются людьми, а не олицетворенными общими понятиями. ‹…› Но вот когда костер воздвигнут, смех возле него звучит частенько, и смех этот включен в инквизиторский замысел: потешные колпаки на головах жертв и прочие смеховые аксессуары – необходимая принадлежность аутодафе".

"За смехом никогда не таится насилие",

- настаивает Бахтин. Аверинцев приводит многочисленные примеры противоположного. Тут вам и пытки раба в античной смеховой культуре ("Лягушках" Аристофана)… И евангельский эпизод глумления над Христом, возвращающий, по мнению Аверинцева, "к самым истокам народной смеховой культуры"… И архаические ритуалы, в которых теснейшим образом переплетены смех и кровь… "В начале начал всяческой "карнавализации" – кровь", – подчеркивает Аверинцев.

Да что уж там, "в начале начал"! Всем нам памятна кровавая карнавализация, относящаяся вовсе не к "началу начал"! 4 октября 1993 года. Танки бьют по Дому Советов. Типичная карнавализация на крови. Расстрел живых людей, в том числе подростков и женщин, из танков в центре города, под гогот толпы, пьющей пиво и матерящейся. В воздухе пахнет горелым мясом. Зеваки нюхают – и кайфуют. Разве это не карнавал на крови?