Кроха

Облачившись в новое платье, Обезьянник произвел революцию и в стиле одежды своих обитателей. Все началось, как и следовало ожидать, с вдовы. К своему обычному черному она добавила новые оттенки – какие-то алые оторочки, темно-синие манжеты, а свой чепец украсила алым шелком. Еще она купила себе мужскую трость из ротангового дерева с серебряным набалдашником, украшенным резным узором, и теперь не выпускала ее из рук. Кроме того, как мне показалось, на ее лице поселился новый выводок мушек, коих ранее я там не замечала, да они бы и не появились, наверное, если бы не кирпичная обновка дома. Эти темные бугорочки на коже были как медали на груди солдата, знаки отличия и доблести, словно каждая родинка возвещала о завидном жизненном успехе вдовы. В моем же хозяине кирпичи вызвали лишь некое окаменение, как будто здание мечтало превратить его в кариатиду. Вдова выразила неприятие привычного хлопчатобумажного платья Куртиуса: такой костюм, заявила она, пристал человеку, понятия не имеющему о кирпичной кладке. Эдмон снял с Куртиуса мерки, и была создана новая личность, облаченная в черный бархат, который у моего хозяина сразу вызвал боли в спине и нервное подрагивание ляжек, но при этом он исторгал еще более громкие признания в нежных чувствах к вдове Пико и благодарности за все ее щедроты.

Есть люди, которые буквально выпрыгивают из своей одежды, в них жизнь так и бурлит, они суть сплошь движение и порыв. Такие энергичные двуногие и четырехлапые – сущие враги нитки. Жак Бовизаж не был создан для одежды. Он отчаянно старался вместиться в нее, да все без толку. Даже разодетый, он крушил все вокруг себя. Однажды вечером этот нескладный увалень свалил воскового убийцу и разбил его голову вдребезги. Покуда Куртиус печально собирал осколки, на авансцену выпорхнула вдова. Она пророкотала трубным голосом:

– Ножницы! Горячей воды! Бритву!

Она вознамерилась вырезать из Жака зверя. В ту пору торжества шелка она провозгласила конец эпохи меха. Это она, прятавшая под капором исполинскую копну волос, теперь решила запретить бедняге Жаку щеголять спутанными космами. Она оттяпала его гриву под корень, а потом и вовсе сбрила оставшуюся на его черепе щетину. Его нечесаные лохмы отправились следом за старым костюмом Куртиуса: они мягко упали на лист бумаги, расстеленный на полу, и вместе с последней приметой звериной природы Жака там же оказались и полчища вшей, коих я самолично предала огню. Ежели вдова вознамерилась создать опрятного и прилично выглядящего господина, она жестоко просчиталась, ибо лишенный своих косм, Жак выглядел ужаснее прежнего. Я сидела с ним, пока он горестно оглаживал свой щетинистый скальп, смахивающий на выщербленное пушечное ядро.

Даже меня не миновал сей одежный переполох – эта платяная война, завершившаяся славным триумфом обновок над старьем. От вдовы мне достались ее темные платья, очень простые, очень ловко пошитые, три одинаковых как сестры-близнецы – и новый чепец. Все из справного, хотя и не больно дорогого, материала. Впрочем, хотя бы так меня признали за члена семьи. Я ее поблагодарила, весьма пылко. Она скорчила гримасу.

И даже манекен Анри Пико по-новому засиял на площадке второго этажа – в новенькой белой кружевной сорочке с перламутровыми пуговицами. Эдмона лишили его любимого ситца и облачили в шелка. Что исторгло из него жалобное нытье несвойственной ему громкости. Из его комнаты и из комнаты вдовы доносились раскатистые рулады семейной размолвки.

– Прошу вас, маман, не надо! Я не желаю!

– Я не потерплю, Эдмон, я не потерплю этого!

– Говорю вам, маман, не надо! Вы совершите огромную ошибку!

– Ты мне говоришь?! Ерунда! Откуда эта дерзость? Что за новости! Откуда это в тебе? Надень немедленно! Даже если мне придется собственноручно раздеть тебя донага, ты это наденешь!