Кроха

Я не могла дышать. Я смогла, лишь по истечении нескольких секунд, кивнуть.

– Так я и думал, по правде сказать, – продолжал гость. – Вашим опекунам каждый месяц будет выплачиваться ваше жалованье.

– Да, месье. Но деньги будут мои?

– Вы должны это обговорить с вашими опекунами.

– Думаю, эти деньги нужно выплатить мне. Дело в том, месье, что мне здесь еще никогда не платили.

– Это не мое дело, мадемуазель. Прошу вас, давайте закончим беседу: на том, что мы назначим дату вашего приезда, через неделю, начиная с сегодняшнего дня. Полагаю, для вас это также приемлемо?

– Да, месье.

– Вы будете, разумеется, обеспечены жильем и пропитанием.

– Прошу прощения, месье, – проговорила я, начиная что-то понимать. – Мне придется там жить, не так ли?

– Разумеется. Это предусматривается условиями вашего найма. Но это все только в порядке пробы, поймите, – уточнил посланник, обращаясь к моему хозяину и к вдове. – Ваша воспитанница может отсутствовать всего только неделю, а может быть, и один день. Но если ее пребывание окажется благотворным, она сможет остаться на столь долгий срок, как это решат при дворе мадам Елизаветы и с вашего согласия как ее опекунов.

– Хорошо, месье, благодарю, месье.

– Ваши документы останутся здесь, – сообщил он мне, – по просьбе ваших опекунов.

– Она же наша! – проворковала вдова, чарующе улыбаясь.

– С самого Берна, – уточнил мой хозяин.

– Договорились, – заключил посланник. – Вам все ясно?

– Да, месье.

После его ухода вдова притихла, сидя с кислым выражением лица. Раз-другой я перехватила ее пристальный взгляд. Жак держался в стороне, но из кухни доносились его завывания, и было слышно, как он царапает пол ногтями.

– Я не хочу уезжать, – сказала я Куртиусу.

– Так будет к лучшему. Пока тут все не успокоится.

– Это вы написали во дворец?

– Маленькая принцесса очень этого хотела. Поэтому человек от нее приехал так быстро!

Но он чуть кивнул. Без очков я бы этого кивка даже не заметила.

– Сударь, как же я уеду?!

– Мари, будь умницей.

Вечером на кухню пожаловала вдова.

– Там люди сплошь королевских кровей, – заговорила она, – во дворце. Королева, к примеру, она там живет, и все ее обожают!

– Думаю так, мадам!

– Ты время от время сможешь встречаться с ними, с такими людьми!

– Да, мадам.

– Ты должна хорошо себя вести в любых ситуациях. Ты не должна заставлять нас краснеть за тебя! Ты должна только наилучшим образом отзываться о нашей работе.

– Да, мадам.

– И вот еще что. Тебе нужно добиться аудиенции у королевы для месье Куртиуса, чтобы он снял слепок с ее лица! Нам нужно иметь прижизненную статую королевы! И других придворных. Но главное – королева, самая модная дама страны!

– Да, мадам, я постараюсь. Мадам, могу я задать вопрос?

– Можешь.

– Как поживает Эдмон?

Белая масса ее лица побагровела – гора грозно зарокотала, подбородок сотрясся, но вулкан не извергся, а быстро стих, когда она коротко ответила:

– Мой сын со своей женой.

– Мадам, – продолжала я, вдруг задохнувшись, – я хотела выйти за него замуж. Почему вы ничего мне не сказали?

– Ты? Ты?

– Я очень этого хотела!

– Да не все ли равно, чего ты хотела? Твои желания – это чепуха! Эдмон не хотел тебя! Да и как он бы мог? И кто бы вообще захотел? Как мог мой сын быть с иноземной служанкой? Ты понятия не имеешь, как устроен наш мир!

– Я еду во дворец, – заявила я. – Меня пригласили.

– Тебе суждено всегда быть нашей кухонной крысой, Мари!

Как же я ее ненавидела – тогда и всегда, безмерно! Могу ли я описать свою ненависть к ней? Не стоит, она отравит эти страницы. Так что лучше я промолчу.

Вечером накануне моего отъезда Жак, как когда-то старые обезьяны, принялся громить Обезьянник. Он колотил кулаками в стены и, двигаясь по залу сначала в одном направлении, потом в другом, крушил псевдодеревянную мебель, пинал ее ногами и вопил от боли. При этом он еще истошно визжал; его необузданную пляску было не остановить. Он выл точно раненый зверь. С моим отъездом его хрупкий мир рушился. И ничто не могло его переубедить в том, что его не бросают на произвол судьбы. Куртиус нервно дожидался, пока этот взрыв протеста сам собой выдохнется, вдова поднялась наверх подсчитывать убытки. Когда гнев Жака наконец утих, мы навели порядок в доме. Я подмела осколки.

– Жак, – говорила я, поглаживая его большую голову, – это совсем ненадолго. Но я очень-очень благодарна тебе за твои слезы.

На следующее утро я отправилась в путь в компании Мерсье (его одежда к тому времени сильно поизносилась), Куртиуса и Жака, ковылявшего позади и волочившего мой рундук, где лежали платья, Марта, папенькина серебряная челюсть и уцелевшие рисунки, которые в ящике кухонного шкафа пережили учиненную вдовой бурю. Прохожие на бульваре, завидев моего наставника, останавливались, снимали шляпы и кланялись, как было тогда принято:

– Доброе утро, доктор Куртиус! Какая чудесная погода, доктор Куртиус!