Кровь и почва русской истории

В самой советской России взгляд на цивилизационную идентичность собственной страны был почти зеркальным отражением нового взгляда Запада на нее. Большевистская революция и пафос строительства беспримерного общества, помноженные на традиционный русский мессианизм, породили гордое убеждение в цивилизационной самодостаточности и уникальности России. На смену размещению России на оси «Запад – Восток» с явным тяготением ее к Западу и признанием российской идентичности по существу европейской пришел треугольник с Россией как одной из его вершин. Можно сказать, что была «открыта» новая российская идентичность, обилие постреволюционных интеллектуальных интерпретаций которой, в общем, тяготело к двум основным парадигмам.

Обе они исходили из признания природы России качественно отличной как от Запада, так и Востока, хотя по-разному определяли специфику этой природы или акцентировали разные ее аспекты. Если схематизировать довольно сложную и динамичную интеллектуальную ситуацию, то в одном случае внимание фокусировалось преимущественно на этнической и культурной истории как главном источнике особой российской идентичности. В другом варианте основное внимание уделялось социополитической стороне современности: большевистский эксперимент per

se служил радикальным началом новой идентичности, история представляла интерес лишь в той мере, в какой она вела к новой социальной динамике. В лозунге «социализм в одной стране» ударение ставилось на слово «социализм». Первая парадигма восходила к евразийству, вторая – к официальному советскому марксизму.

Здесь напрашивается естественный вопрос: разве не было попыток совмещения, синтеза этих двух подходов, что представлялось бы естественным и потенциально плодотворным? Были, но как сугубо маргинальные и обреченные таковыми остаться. И дело вовсе не в том, что жрецы советского lingua

sacra

не могли не относиться исключительно отрицательно к попыткам увязать советское социальное и идеологическое первородство с русским этническим своеобразием. Невозможно было совместить признание Октября и советского социализма моделью для всего человечества с выведением этой модели из русской специфики. Во многом уникальному советскому опыту неправомерно придавалось универсальное значение, его социополитические закономерности экстраполировались на окружающий мир.

Не менее важным было (и остается) массовое инстинктивное, подсознательное неприятие русским обществом евразийской интерпретации российской идентичности как уникального этнокультурного синтеза Европы (Запада) и Азии (Востока), имеющего основанием биологическую метисацию русского народа. Причем для спонтанной массовой реакции рациональные аргументы и научная сторона дела имели ничтожное значение. Несравненно более фундаментальным фактором оказался расовый инстинкт русских – понятие неполиткорректное и раздражающее слух интеллектуала, но неизбежное там, где речь идет о биологической

стороне человеческой истории.

Дело отнюдь не в том, что отечественная история однозначно свидетельствует о явно преобладавшем влиянии русской культуры на иные культуры северной Евразии, а не наоборот. Аргументы такого рода имеют цену для интеллектуалов, в то время как подавляющим большинством русского общества евразийский культурный и интеллектуальный конструкт отрицался – повторю это еще раз - бессознательно и без рационализации. Инстинктивно, что называется, кожей, русские ощущали свое расовое и культурное родство с Западом, а не с Востоком или, тем более, с мифической Евразией – географической категорией, неправомерно и безосновательно экстраполированной на культуру и социальные отношения.

В интеллектуальном отношении евразийство основано на сплошных подтасовках; его экзистенциальная лживость выражается в биографиях самих евразийцев. «Ругательски ругая Европу и превознося Азию, главные вожди “славянофилов эпохи футуризма” (Ф.А.Степун) проживали, однако, не где-нибудь в Урге, а в Парижах, Венах, Прагах… Есть в этом что-то жульническое»[322].

Ментальный и культурный дрейф русских в направлении Запада заметно стимулировался нараставшей разницей в демографических потенциалах внутреннего советского «Севера» и внутреннего «Юга», или, по-другому, т.н. «европейских» и «азиатских» народов СССР. Русские (более широко – восточные славяне) переживали с 1960-х гг. очевидный биологический упадок (произошло падение рождаемости ниже уровня воспроизводства населения), народы Северного Кавказа, Средней Азии и, в меньшей степени, Закавказья находились в фазе демографического подъема.

В данном случае важны не причины такого положения дел, а его восприятие, переживание русскими как глубоко неблагополучной, потенциально опасной и несправедливой ситуации. Несправедливой, потому что ее смутной первопричиной виделось дискриминационное положение русских и России в рамках советской системы.