Кровь и почва русской истории

В то же время ситуация со знанием (а не туристическим знакомством) Запада в чем-то выглядит лучше, чем в советское время, а в чем-то даже хуже. Для сотен тысяч русских предпринимателей и профессионалов практическое знание Запада составляет часть работы, а то и жизни, но это знание локально и ограничено профессиональной сферой. Государственные же инстанции испытывают острый дефицит специалистов, осведомленных, скажем, в работе западных бюрократических механизмов, например ЕС.

Не лучшим образом обстоит дело и с теоретическим осмыслением проблемы Запада, составляющей прерогативу российских интеллектуалов – как представителей вольных профессий, так и находящихся на государственной службе. «Сухой остаток» интенсивных дискуссий о западной политике в отношении России - дискуссий, имеющих имплицитной предпосылкой определенное видение природы Запада, ничтожен, а теоретическое представление о Западе вряд ли менее фантастично, чем прежде. Вот почти фотографический снимок интеллектуальной жизни современной России: «Политическим дискуссиям… была свойственна пустопорожняя болтовня людей, которых никак нельзя было назвать “гражданами мира”. Широта и масштабы их безмерных исторических обобщений обычно находились в обратной пропорции к их фактическим знаниям. Люди, имевшие ничтожные знания и опыт за пределами своей страны (а то и своего города), полагали совершенно естественным развивать самые изощренные теории о прошлом, настоящем и об исторических судьбах стран, где они никогда не бывали, и народов, о которых они в лучшем случае знали из вторых рук»[327].

Хотя это сказано не о России начала XXI в., а о Германии 20-х годов XX века, воинствующий дилетантизм и продуцирование фантазмов характерны для интеллектуальной атмосферы обеих поверженных империй, даже если их историческое фиаско разделено десятилетиями. Но разве не обесценивает эта характеристика авторское же утверждение о более реалистичном, чем прежде, восприятии Запада?

Нет, потому что, во-первых, российский взгляд на Запад стал реалистическим, насколько это возможно

, а о границах этих возможностей будет сказано чуть дальше. Во-вторых, опыт последнего пятнадцатилетия не обнаруживает заметного влияния элитарного дискурса на массовые представления. Образы Запада привилегированной части общества и простого народа в высокой степени автономны и вряд ли интенсивно взаимовлияют. Во многом это связано с тем, что проблема Запада традиционно значит для российской элиты гораздо больше, чем для простого общества, поглощенного преимущественно внутренними проблемами. Вот характерный социологический факт: в 1998 г. лишь 4,4 % респондентов испытывали особое беспокойство в отношении НАТО, в то время как российская элита декларировала эту проблему как центральную в отношениях России с Западом. Правда, через год с небольшим, после начала западной агрессии против Югославии отношение общественного мнения к проблеме НАТО также интенсифицировалось[328].

Однако влияние таких крупных геополитических событий, как войны против Югославии и Ирака, террористическое нападение на США 11 сентября 2001 г и т.д. на изменение образа Запада в русском сознании не имело самодовлеющего характера. Эти события лишь ускорили возвращение русского сознания к его константам. Так река после разлива возвращается в прежнее русло. И это русло, эти константы – общие для элитарного и массового сознания. Автономность элитарного и массового дискурсов, существование разных образов Запада для высших и низших групп отечественного общества не могут заслонить лежащих в их основе общих силовых линий, которые конфигурируют восприятие Запада русским сознанием (и подсознанием) на протяжении последних нескольких столетий. Какие же это силовые линии?

Прежде всего, амбивалентность отношения к Западу. Запад по-прежнему остается для русских образцом подражания, источником положительных влияний и заимствований, и, с некоторыми оговорками, моделью, нормой жизнеустройства – как личного, так и общественного. В то же время он вернул себе статус источника русских опасений.