Кровь и пот

— Хорошо, значит? Ну, бог даст, плохо не будет. Родной край — как родник здоровья. Вот увидишь, пройдет месяц, другой — и поправишься.

На бледном лице больного мелькнула усмешка. Он отвернулся. Танирберген искоса быстро взглянул на него, хотел что-то сказать, но промолчал, будто ничего не заметил. Он прислушивался к глухому, отдаленному расстоянием стону моря. Потом снова повернулся к брату.

— Чуешь? Что-то наше море сегодня больно грозное. Слышишь, как ревет?

— Н-да… А похолодало!

— Что ж, самое время…

— Верно. Всему свое время. И холоду и старости. И смерти…

Танирберген опять покосился на брата. Лицо у Жасанжана было бледное, пушок на щеках стоял дыбом, по шее — гусиная кожа, кончик носа покраснел. Танирберген сморщился, отвел глаза.

— Ты чай пил уже?

— Нет… Не хочется что-то. Не тянет к еде. Тошнит как-то.

— Да брось ты! Пойдем ко мне, позавтракаем.

Братья медленно вышли на ветер.

— Как в ауле с топливом? — спросил Жасанжан.

— Что? С каким топливом?

— Да вчера вот байбише софы-ага весь день бранилась. У меня даже в голове застучало… Кизяк они со скотницей делили.

— А-а… Ах, милый, зачем тебе в эти дела встревать?

— Холод такой стоит… Хоть бы в тепле посидеть несчастным женщинам, — вяло говорил Жасанжан, шагая рядом с братом и поглядывая на него.

Танирберген промолчал. Лицо его стало равнодушным. Он думал сейчас о чае.

— Чай приготовь! — хмуро сказал он вышедшей навстречу им Акбале. Последнее время он говорил с ней редко, неохотно и грубо.

Акбала заметно отяжелела. Перед молодым деверем она конфузилась и все старалась прикрыть, спрятать округлившийся уже живот. Белое с желтыми пятнами лицо ее было печально. Глаза, как всегда, затаенно опущены.

Она быстро расстелила перед мужчинами дастархан, приготовила чай и передала байбише. Байбише стала разливать.

Танирберген понимал, что Акбала не виновата в случившемся. Разве она не права была, что хотела погасить вражду между отцом своим и аулом мурзы? Разве не искренна она была?

Танирберген жалел ее. Иногда вечерами, когда в доме стелили постели, его мучительно тянуло к ней. Он чувствовал — стоит чуть-чуть поддаться соблазну, и все пропало: исчезнет мигом его наигранная суровость, он станет опять нежен, влюблен, начнутся жаркие объятия… Ну а дальше — пропала вся воля мужчины!

Поэтому он ожесточал себя против Акбалы, смотрел на нее хмуро, вспоминал, что она предпочла ему сначала Еламана (хоть это была неправда), вспоминал, сколько неприятностей он из-за нее вынес… Любовь, нежность, злоба и равнодушие мешались в нем, и он часто хандрил последнее время.

Ну а сейчас, неторопливо, с наслаждением хлебая чай, чувствуя, как хорошо, горячо становится в животе и в душе, он подождал, пока выйдет Акбала, проводил ее взглядом и, тут же забыв, весело повернулся к брату.

— Вот ты заступник бедняков. Я уж не говорю, что нас только двое — софы не в счет, — но тебя все тянет к беднякам… Ладно! А как ты смотришь, скажем, если поженить тебя на бедной девушке?

Плохо зная своего брата, Жасанжан принял его слова за шутку.

— Ах, дорогой, — улыбнулся он. — Для женитьбы нужна решительность. А я как… Ну как, знаешь, бывают собаки — зверя чуют, а выходить навстречу боятся. Сидят по конурам и брешут. В смысле женщин я, наверное, врожденный трус и неудачник.

«Хитер брат!»— подумал про себя Танирберген и протянул чашку байбише. Подождав, пока та нальет и подаст ему чай, Танирберген с удовольствием отпил большой глоток и продолжил:

— Вон в том ауле рыбаков на круче есть Лейли. Только вот Меджнуна у нее нет. Как ты на это смотришь?

— Что это ты снова затеял, ага? — подозрительно спросил Жасанжан.

— Ту-у, милый! Жениться, детей растить — это разве затея, а не божье веление? Как ни выкручивайся, а и тебя рано или поздно обуздают…

— Хватит об этом! — вдруг резко и грубо оборвал его Жасанжан. — К черту! Не хочу об этом говорить!

Танирберген рассердился и стал надменен. Он подумал некоторое время, потом все-таки решил поговорить с братом наедине и повернулся к байбише:

— Убери дастархан. И сама выйди!

Байбише подобрала губы и прищурилась. Последнее время она совсем распустилась, ничего не делала по дому, сидела только с мужем, слушала разговоры да разливала чай.

— Эй, там! — крикнула она Акбале на кухню. — Оглохла, что ли? Убери самовар!

Акбала послушно вошла и взяла самовар.

— Только грубость от тебя и слышишь! — тихо упрекнула она байбише.

— Что? — закричала байбише, наливаясь кровью. — Дура! Чтоб твое пузо разорвало! Что ты рыпаешься, ничтожная? Даже родители на тебя плевали, дрянь ты бездомная! Смотри, на цыпочках у меня ходить будешь! Как собаку буду колотить чем попало!

Покраснев до слез, Акбала безропотно ушла с самоваром. Жасанжан разъярился и хлопнул себя по коленям.