Кровавая месть

— Слушай, ты, мой в высшей степени благородный супруг! Раз и навсегда прими к сведению, что ты поступил как избалованный сопляк. Как безмозглый гамадрил, которому захотелось бананов, и он рвётся к ним, сметая всё на своём пути. Ты изуродовал мою жизнь и жизнь своих детей, за которых ты в ответе. Я, не сказав дурного слова, жду, когда ты прочухаешься, но всё имеет свои границы, поэтому дальнейшего разрушения я не потерплю. Выбей из своей дурацкой башки раз и навсегда мысль, что я хоть в чём-то стану тебе помогать. Пальцем не пошевельну и не допущу никаких изменений. Нигде, а уж особенно в этом доме, который я создавала своим трудом и на свои деньги, а ты напрягись и вспомни, каков был твой вклад. Получишь столько, сколько дал. И не смей ничего больше от меня требовать — ты эту кашу заварил, ты и расхлёбывай. Без меня. А в создавшейся ситуации у меня прав гораздо больше, учти!

Доминик слушал молча, не прерывая. На лице легко читались упрямство и непримиримость. А за ними гнев.

— Будь любезна уточнить свои требования! — произнёс он тоном, в котором слышался лязг оружия, как наступательного, так и оборонительного.

— Пожалуйста. Прежде всего — ещё чаю.

Ожидавший услышать приказ немедленно бросить Вертижопку супруг поначалу даже не сообразил, что услышал. Посмотрел ошалелым взглядом на свой пустой стакан, а затем на Майкин, лицо его резко оттаяло, и, забрав обе ёмкости, он вышел на кухню.

А Майка себя поздравила. Ей удалось сдержаться и не спустить на Доминика всю свою ярость, причиной которой тот и послужил. А как хотелось плакать, ведь жизнь разрушена и дом разрушен, а всё из-за того, что этот воспылавший страстью бугай пощупал вертлявую задницу первой попавшейся паскуды! На кой чёрт она его любила? И какого хрена до сих пор любит и хочет, чтобы опомнился и к ней вернулся? Ведь всё ему простит, хоть сейчас ненавидит и ни капельки не уступит, а развода без её согласия этот болван будет семь лет дожидаться. Он ещё не знает её с худшей стороны!

Доминик вернулся с чаем и новым поворотом милой беседы. Разговора о детях он до сих пор всячески старался избегать, но дольше, похоже, не мог.

— Что касается детей… — начал он сквозь зубы.

В Майке тут же проснулась тигрица:

— Что до детей — только посмей перед ними проколоться! Для них всё остаётся по-прежнему. Я тебя предупредила, прими к сведению!

— Но им же надо объяснить…

— Когда придёт время. Будешь съезжать, сам им и объяснишь, почему. А до тех пор будь нормальным, хорошим, достойным уважения и доверия отцом, ведь ты не с ними разводишься, а со мной. И если окажешься случайно дома во время ужина, сядешь, как шёлковый, со всеми за стол и съешь всё за милую душу, даже если будешь сыт, а не то…

— А не то? — напряжённо спросил Доминик, поскольку Майка ненадолго умолкла, превратившись в тигрицу с блаженной улыбкой на устах.

— Да ничего особенного. Убью её.

— Кого?!

— Твою дорогую Дульсинею. Убить кого-нибудь у всех на виду — плёвое дело. Можешь быть уверен, убью и глазом не моргну.

Доминик, однако, не поверил, хотя был поражён:

— И ты думаешь, что в таком случае я к тебе вернусь?

— Да ничего подобного, совсем наоборот. Ты меня окончательно возненавидишь, но и Дульсинею потеряешь безвозвратно вместе с её вихлястой задницей, что и станет твоим наказанием.

Последняя угроза поразила Доминика куда больше. Да, Майка вполне была на такое способна.

— Тебя поймают и посадят…

— Ничего страшного. Сяду за решётку с чувством глубочайшего удовлетворения. Нынче к преступникам отношение сверхгуманное, а убийцам соперниц народ сочувствует. В отличие от, скажем, к примеру, педофилов. Уверена, что мне позволят заниматься интерьерами тюрем, отделений полиции, министерства юстиции, почему нет? Все хотят находиться в радующих глаз помещениях.

Всё это звучало так реалистично, что Доминику стало ещё хуже. Он и сам собирался по возможности оградить детей от лишних стрессов, но теперь дело выглядело гораздо сложнее, чем ему представлялось. А ведь как всё могло бы быть чудесно, если бы Майка не чинила препятствий с разводом! По её вине возникают ненужные трудности, она отрезает его высоченной стеной от предмета его вожделения, от ненаглядной…

— Её зовут Эмилька, — вырвалось у него совсем неожиданно.

— Да? — удивилась Майка. — И что с того?

— Почему ты называешь её Дульсинеей?

Майка помолчала. В данный момент между супругами возникло как бы перемирие, которое одним словом она могла бы превратить в кровавую битву и даже в ожесточённую войну. Майка задумалась. Нет, пока не стоит…

— Да так, простая ассоциация, — небрежно бросила она. — И заметь, до чего культурная — прямиком из Сервантеса…

* * *

— Откуда ты вытряхнула эту Дульсинею? — поинтересовалась Боженка, уже разместившись у Майки в том кресле, что поудобнее.