Кровавый передел

Мне кажется, смерть сама по себе настолько нелепа и абсурдна, что живые не в состоянии проникнуться до конца бесперспективностью своего личного бытия. Ну, не верит человек, что подобное недоразумение может случиться и с ним. Не верит. И в этом, право, сила его, навозной фисташки Вселенной. Придет он от чужой, свежей могилки, откупорит графинчик с серебряной от искусственного морозца водочкой да, перекрестившись, хлопнет за упокой души раба Божьего, чтобы земля тому пухом была, да пригорюнится от сознания бренности и тщедушности своих, но потом — вторую рюмашечку для поднятия тонуса, а за ней и третью… И Слава Богу, жизнь-то продолжается. Все на прежних, привычных местах. Даже любезная, как гремучая змея, супруга на кухоньке шваркает посудой — готовит суп-харчо из сынка и пирожки из доченьки. И прольет счастливчик слезу от умиления к самому себе. Бессмертному. Потому что, пока он есть такой, какой он есть, в слезах и соплях, он есть. И будет всегда. На этом он, венец Природы, стоит и стоять будет. Пока не упадет. От чрезмерного возлияния.

Когда мы с Орешко выбрались за ограду, то обнаружили столпотворение на площадке, где парковались машины. Хай и смог висели такие — хоть святых выноси. Очевидно, все торопились к заветной рюмашке с серебряной лечебной водочкой.

Будучи дальновидным, как шкипер теплохода «Михаил Светлов», я поставил свою шлюпку, то бишь машину, чуть подальше. И открыл её дверцу раньше, чем это мог бы сделать генерал Бармалейчик, лимузин которого находился в самом пекле транспортного хипиша.

Вот почему мы оказались вдвоем. В моей автостарушке. Уже после беседы с высокопоставленным чином у меня появилась шальная мысль, что весь этот бардак с тыхтунами был устроен преднамеренно. Именно генералом Орешко. Чтобы высказать свои претензии. Мне. Хотя понимаю, что предположение мое странно, как дикая алая роза в жопе у дикого пингвина на полярно-рафинадных холодных льдинах.

Я повернул ключ зажигания, машина закашлялась… Вместе с генералом, отвыкшим от нормального, свежего воздуха, вырывающегося из дырявой выхлопной трубы.

— Однако, — проговорил мой вынужденный спутник. — Как на примусе…

— Нормально, — передернул рычаг переключения скоростей. — Главное, чтобы запыхтела, а потом как на ракете…

— Ну-ну, — не поверил Орехов-Кокосов.

И зря. Автостарушку я изучил, как минер ручные гранаты РГД-5 и РКГ-3М. И знал её характер, как верный муж знает характер своенравной, мило-стервозной женушки, способной совершать чудеса как на кухне, так и в койке.

Через семнадцать секунд машина выплюнула сизое, как голубь, облачко и покатила под моим нежным управлением.

— М-да, — проговорил генерал, покосившись в зеркальце заднего обзора. По-моему, он уже был не рад, что согласился совершить променад в бензиновой, взрывоопасной бочке. Как быстро человек привыкает к кожаным креслам и кондиционерам, к личному, чистому унитазному лепестку, к авто, где пахнет, как в дендрарии, к согбенным фигурам подчиненных. — Ты не торопись, не торопись, а то они меня потеряют… Черт знает что, все у нас через одно место… Эх, суета сует… — Заерзал, точно на примусе. — Ну, как дела?

— В каком смысле? — насторожился я. Ох, не нравятся мне такие простенькие вопросики.

— Ну вообще?..

— Сидим в окопе, — пожал я плечами. — А что случилось? Нужен для новых подвигов?

— Зачем герою новые подвиги? — спросил с ехидцей генерал. — Герой пока добивает старые…

— Не понял, — сказал я. Хотя уже начинал все понимать.

— Саша, забыл, с кем имеешь дело?

— И с кем? — поморщился я.

— С Системой. В моем лице, — довольно хмыкнул Бармалейчик. — Ты меня понимаешь?

— Кажется, мы в одном окопе? — спросил я. — Или я ошибаюсь.

— Ты — в окопе, а я — в штабной землянке…

— И что?

— А то, что про вашу троицу мне прокуковали, — пока ещё добродушно усмехался Орехов-Кокосов. — Чего это вы у «Рост-банка» пасетесь, как кони на лужайке? Неужто гоп-стоп?..[252]

— Что, похоже?

— Саша, ты не крути, не на аукционе… Правда, и ничего, кроме правды.

— А зачем? Личная разборка…

— Ха! — возмутился генерал. — Знаю я твои личные разборки. После них у всех служб голова болит. На кого трупы списывать… Ну, колись-колись… Я даже тебе помогу: с чем это бывший мусорок в Штаты?.. К банкиру?.. А? — и покосился самодовольно.

Известно, что я человек сдержанный, как полено. Меня трудно вывести из себя, как медведя из берлоги. Но уж ежели это произошло, берегись!.. Разозлился я, это правда. Невозможно работать, все пространство простреливается, просматривается и прослушивается. Никто никому не доверяет. А как можно трудиться без доверия? И поэтому я сказал правду моему спутнику, чтобы он успокоился. Навсегда.

И добился, естественно, обратного результата. Генерал Орешко бился в истерике, как боров перед убоем. Он визжал, как это самое животное. Он брызгал слюной. И я испугался, что он меня укусит. Как вепрь в лесу.

Возникает закономерный вопрос: что так встревожило моего несчастного боевого товарища? Почему так зашелся в праведном гневе? Неужели правда, как лом, больно бьет по черепной коробке?