Кровью омытые. Борис и Глеб

Кормили раба скудно, а однажды он услышал, как хозяин сказал другому печенегу, что весной он погонит табун в Таврию и повезет с собой раба, там продаст его.

Для себя Георгий решил, что опередит хозяина и с первым теплом запасется продуктами, в углу, где ворох травы, пророет дыру и уйдет, но не в степь, где его догонят печенеги. Он отсидится в укромном месте, рядом с улусом. Спустится с кручи, пройдет берегом моря, и неподалеку Георгий обнаружил прикрытый кустарником лаз в пещеру. Видно, море много лет назад вырыло ее. Море и сегодня подступает к самой пещере. Там, в пещере, он пересидит опасность, а когда его перестанут искать, выберется и пойдет на запад. Георгий будет пробираться ночами, а днем прятаться по оврагам и зарослям кустарников.

Только бы не опередил печенег со своим табуном. Но Георгий себя утешал, печенежские кони за зиму отощают, и на продажу их откармливают на первых травах, а к тому времени Георгий уже уйдет.

* * *

Боярыня Настена во сне сына видела, да так ясно, и он еды просил. Утром Настена в храм сходила, молебен о здравии Георгия отслужила, а домой ворочаясь, повстречала великого князя. Тот боярыне рад:

— Настена, раскрасавица, сколь не видел тебя!

— Горе у нас, великий князь.

— Мне ль то не ведомо? — насупился Владимир. — Виню боярина твоего.

— Знамо мне, Владимир Святославович, да подневольна я.

— Ты, Настенушка, не убивайся, верю, жив Георгий, коль среди убитых нет, значит, в полоне. А из полона убежит. Когда в Киеве объявится, я его в Ростов к Борису отправлю. Вместе росли, пусть и жизнь поровну делят…

— Ох, князь Владимир Святославович, медовые уста твои, коли б свершилось такое.

— Я ль тебя, Настена, когда обманывал? А что сладкие, так убедись, поцелуй. — Улыбнулся. — Боярина Блуда опасаешься? Так дозволь, сам тя расцелую. Сладка ты, Настенушка, давно подмечаю. Уж ли ты плод для меня недозволенный? И как за такого боярина замуж шла? — Помолчал, вздохнул. — Анну по сей день вспоминаю.

— Бог тебе ее дал, великий князь. Бог и забрал.

— Тем и утешаюсь, Настена, что сам за ней вскорости отправлюсь.

— Почто сказываешь такое? — отшатнулась боярыня. — Да ты, княже, на себя погляди, здоров, впору с молодками позабавиться.

Рассмеялся Владимир:

— С молодками — как сказать, Настенушка, а вот с тобой не грех, и в обиде не оставлю.

Зарделась боярыня, зажмурилась:

— Ох, Владимир свет Святославович, введешь ты меня во искушение. Отпусти, уж, не доведи Бог, прознает Блуд.

— Полно, Настенушка, семь бед — один ответ. Но знай, вдругорядь не отпущу…

* * *

Проснулся Борис от крика будильного петуха. Ему откликнулись по всему Ростову, по слободам. В сволоковое оконце едва пробивался рассвет. В опочивальной тишина, и только слышно, как за бревенчатой стеной завывает ветер да иногда пискнет мышь в подполье.

Ждали снега, а накануне донесло первую порошу и сдуло. Забирал мороз, и печи топили днями и ночами, однако мох, каким конопатили стены, от времени перепрел и плохо держал тепло. Княжеские хоромы давно требовали ремонта. Борис даже советовался с тиуном, и тот согласился с весны начать заготавливать камень и свозить бревна, строить новые хоромы.

Лежал Борис, укрывшись меховым одеялом, и глаза блуждали по потолку. На душе неспокойно. Князь знает отчего. На прошлой неделе получил из Киева весть, печенеги перебили валку Георгия. Погиб друг детства и отрочества, с ним Борис делил все. Не хотелось верить, что отныне нет рыжего Георгия и никто его не заменит. А еще собирался Георгий явиться в тот город, где будет княжить Борис…

На мысль пришла Улька, как-то восприняла она весть о нем?

Не пробудив спящего у двери отрока, Борис оделся и, пройдя через гридницу, где жила меньшая дружина, вышел на крыльцо. Ветер рванул полы шубы, залез под кафтан. Борис повернулся к ветру спиной. Нудно скрипело сухое дерево, ухнул сыч. От городских стен, нарушая вой ветра, донесся окрик дозорного:

— Ро-о-сто-ов!

Ему откликнулся другой, с противоположной стороны. И хотя далеко Ростов от степи и зима не время печенега, а караульные гридни зорко несут сторожу.

От поварни потянуло дымом, там зажгли печь, застучал топор, рубили мясо. На конюшне задавали корм, слышно, как перебирают копытами лошади. На посаде в кузницах ударили молоты по наковальням…

Поднял Борис глаза, небо в тучах, и ни проблеска. «Быть снегу», — подумал.

А от городских ворот донесся разговор, щелканье кнута, возгласы. День начался.

* * *

Блуд выжидал. Он сделал свое, уведомив Святополка. Путша передаст его слова туровскому князю, и тот будет помнить верную службу воеводы, когда сядет на великое княжение…

Владимир привечает Блуда, верит ему, и воевода старается не потерять расположения великого князя. Кто знает, сколько еще. жить Владимиру Святославовичу. Нынешним летом он приободрился, повеселел.

Настена сказывала, повстречался с ней, шутил, смеялся, о Георгии говорил, жив-де он.

Блуд боярыню выругал, к чему князю на глаза попадалась, однако спросил:

— Поди, любезен был?

— Улыбчив.