Круг замкнулся

Я бы ни за что его не узнал, если бы встретил где-нибудь на улице. В первое мгновение я даже подумал, что ошибся адресом. Он носил плоскую кепку — потому что почти полностью облысел, как я позже выяснил, — маленькие круглые очки в стальной оправе и вдобавок отрастил невероятно густую бороду, спускавшуюся чуть ли не до пояса. На нем был твидовый костюм, горчично-желтый жилет, шейный платок — ни дать ни взять, английский сельский джентльмен, хотя, судя по состоянию полей, через которые я проезжал, как раз в сельском хозяйстве он пока не слишком преуспел. Физически он выглядел не очень крепким — уже начинал сутулиться и вообще был довольно тощим, — но что действительно поразило, так это его взгляд. Реально агрессивный. Не помнишь, в школе он тоже был таким? А ведь он знал, кто я, не забыл меня, и знал, что я приеду, но в его глазах читалась потрясающая враждебность, потрясающая подозрительность.

Будто он только и ждал, когда я ляпну что-нибудь, и он взорвется. Я еще даже рта не успел раскрыть, но он мне уже явно не доверял. Да и никому не доверял, если на то пошло. Весь мир был у него на подозрении.

Но первая трудность, с которой я столкнулся, — я не знал, как к нему обращаться. Мне уже было известно, что он больше не желает, чтобы его называли Шоном. Свое имя он переиначил на английский манер в Джона. Джон Гардинг. Звучит приятно, солидно и совершенно по-английски. Я знал, что его отец был ирландцем, но когда упоминал об этом, он делал вид, будто не слышит. Только однажды заявил, что его отец — ирландец лишь наполовину, и начал приводить всякие тому доказательства. Но в целом об отце почти не говорил. По его словам, мать играла в его жизни куда более важную роль, ее фотографии были повсюду — на полках, на камине, на рояле. Выглядела она устрашающе, прямо скажем. Как женщина из 1930-х годов, а не из 1970-х. Как училка, по милости которой тебе снятся кошмары. На нескольких снимках у нее в глазу торчал монокль.

Должен признать, в доме у него было довольно чисто и опрятно. Полагаю, без Сциллы и Харибды тут не обошлось. Правда, чистить и приводить в порядок там было особенно нечего. Имущества немного. Мебель почти отсутствовала, только стол, за которым ели, и стол, за которым работали; в одной из комнат он устроил кабинет, там стоял компьютер. Но книги лежали повсюду — не только в кабинете, но по всему дому, на кухне, в прихожей, в ванной. Огромные стопки книг. На любую тему. Сочинения по краеведению и топографии, но и всякая муть тоже, вроде оккультизма, колдовства, язычества. Много классической литературы. Романы, сотни романов — но не современных, а написанных в восемнадцатом или девятнадцатом веках. Книги по истории, политике. «Майн кампф», понятное дело. И куча книг о восточных религиях. Особенно об исламе. Очень эклектичный подбор, верно. Но весьма впечатляющий. Не припомню, чтобы в школе он много читал.

Самое смешное, нам не о чем было разговаривать. Гардинг, во всяком случае, явно не испытывал желания заводить беседу, а к тому, что я говорил, он интереса не проявлял. Рутинные вопросы типа «Как дела?» и «Что у тебя происходит?» оставались практически без ответа.

Я попробовал рассказать ему о ребятах из школы, но он меня перебил, и довольно грубо. «Я не помню этих людей», — отрезал он. Не помнил ни Дуга, ни тебя. Лишь сказал: «Вы все были привязаны к земле. Земляные люди». Уж не знаю, что бы это значило. Исключение составил только Бенжамен. Его глаза на миг загорелись, когда я упомянул это имя. Гардинг спросил, издал ли Бенжамен свою книгу. Я ответил, что нет, ему никак не удается ее закончить. И Гардинг вроде даже огорчился. Сказал, что у Бенжамена «был потенциал».

Я рассказал, как Бенжамен его нашел, как наткнулся на запись в книге отзывов в Дорсете, и спросил, помнит ли Гардинг, что он там понаписал. Он ответил, что, конечно, помнит, но больше он таких вещиц не пишет. Артур Пуси-Гамильтон мертв, и тело его давно остыло. Я спросил, насколько глубоко он вживался в этот образ. Он ответил, что очень глубоко. У Гардинга была теория: если хочешь написать хорошую сатиру или пародию, ты должен любить предмет своих насмешек — до определенной степени. Выяснилось, что он детально изложил эту теорию в книге, над которой работал, — «История английского юмора», начиная с Чосера и кончая Вудхаузом. Он много говорил о своих книгах. Ни одна не была опубликована. Но в заключение вдруг заявил, что «отверг» юмор, — таким тоном люди сообщают, что бросили курить или перешли в другую религию. Одно время Гардинг обретался в монастыре — вот тебе и еще одно сходство с Бенжаменом, — где почитали святого по имени Бенуа. Монахи старались жить по заветам этого Бенуа, сводившимся к двум основным правилам: не шутить и не смеяться слишком часто. Якобы смех греховен, и человеку не подобает смеяться. Вообще слова типа «грех, святость» стали для Гардинга очень важны. Он их часто вставлял.