Крушение

Командующий Западным фронтом Жуков, проводя эту отвлекающую операцию, не испытывал особой радости. Да, собственно, и радоваться–то причины не было. Ограниченные масштабы операции и явная нехватка сил, которых неоткуда было взять, не давали ему возможности размахнуться и превратить частный замысел в оперативно–стратегический, могущий поставить всю немецкую группу армий под угрозу развала и поражения. Здесь, на центральном участке, немцы, чувствуя свою слабину, держали оборону и — не тревожь их, — кажется, не помышляли бы наступать и в течение всего года. Но и советская сторона — Западный фронт — не могла нанести по ним крупный, громящий удар, хотя у командующего Жукова и были на этот счет большие замыслы.

Самое удручающее состояние полководца — это когда его желания и помыслы (все равно в силу каких причин — объективных или субъективных) не могут быть воплощены в действительность.

Главная тяжесть войны навалилась на донские и заволжские степи.

Западный фронт утрачивал свое былое значение, невольно становясь вспомогательным. Жуков понимал, что события решаются теперь на юге. Там линия фронта на ряде участков нарушена и прорвана, войска вынуждены отходить. И он подумал, имея в виду Верховного главнокомандующего: «Наверное, не забыл еще тот спор… Дуется… А ведь сам же оказался не прав. Поторопился наступать… Отсюда все беды».

Однако 27 августа звонок из Кремля затребовал Жукова.

Сталин говорил неожиданно примирительным голосом:

— Георгий Константинович, дорогой… Оставьте за себя начштаба фронта для завершения Погорело—Городищенской операции, а сами немедля выезжайте в Ставку.

В тот же день поздно вечером Жуков прилетел в Москву.

Несмотря на тревожное военное время, все прибывающие с фронтов по обыкновению являлись в Ставку или в генштаб чисто выбритыми, прилично одетыми. Тыловые, даже очень почтенные и солидные работники завидовали фронтовым командирам, завидовали их порывистым движениям и горделивой осанке, их внутренней собранности, их боевым наградам, и даже пахнущие степными травами гимнастерки вызывали молчаливую ревность.

Жуков знал, что неспроста Верховный главнокомандующий вызывал его так срочно, поэтому ввалился в кабинет в пыльном кителе, в сапогах, покрытых засохшей глиной. Но Сталин сейчас не обратил на это внимания.

На нем самом был помятый мундир, будто ложился отдыхать не раздеваясь. Лицо его осунулось, побледнело.

Сталин поздоровался за руку и проговорил упавшим голосом:

— Плохо получилось у нас на юге. Может случиться так, что немцы захватят Сталинград. Не лучше обстоят дела и на Северном Кавказе… Очень плохо показал себя главком. Мы его сняли… Фронт разделили на два: Сталинградским командует Гордов, а на вновь созданный Юго—Восточный фронт поставили Еременко… — Иосиф Виссарионович прошелся по кабинету, вернулся и, подойдя ближе к Жукову, сказал, не глядя на него: — Мы решили назначить вас заместителем Верховного главнокомандующего и послать в Сталинград для руководства войсками на месте. У вас теперь большой опыт, й я думаю, вам удастся взять в руки войска. Сейчас там Василевский и Маленков. Маленков пусть останется с вами, а Василевского мы отзываем в Москву… Мы ни в коем случае не сдадим Сталинград, — строго напомнил Сталин.

У Жукова от неожиданности назначения, от прежней обиды, от всего пережитого захлестнуло дыхание.

— Когда вы можете вылететь? — послышался вопрос.

Набираясь внутренних сил, Жуков ответил не сразу.

— Я думаю, надо вылететь немедленно.

— Ну, вот и хорошо. А вы не голодны? — спросил Сталин, только сейчас заметив, что на нем пыльный китель и на сапогах рыжие следы глины.

Жуков слегка поежился от неудобства и сознался:

— Да, не мешало бы подкрепиться.

Сталин позвонил. Вошел Поскребышев.

— Скажите, чтобы подали чай и бутерброды.

Были принесены чай и не менее десятка бутербродов с сыром и колбасой.

Разговор дальше не велся. Будто все, о чем минутами раньше сказал Сталин кратко, не нуждалось ни в дополнении, ни в разъяснениях. Сталин не имел привычки говорить длинно. А Жуков уже мысленно перенесся на фронт, и виделись ему задымленные степи, по которым отступали войска, и душа его, истинно русского человека, влекла туда, где Отечеству угрожала тревожная опас ность. Отпив горячий чай, Георгий Константинович обронил скупо:

— Далеко забрался. Глубинная война идет, кто кого… — Он посмотрел на Сталина, и тот, отодвинув чашку, набил в трубку табаку, встал.