Крушение

Обратный путь не уменьшился, не увеличился, но каким же длинным и опасным был он для Шмелева. Едва выбрался из траншеи, как, застигнутый фланговым огнем того же пулеметного гнезда, упал, лежал, с досады жуя губами и чувствуя на зубах песок, потом полз, вскакивал, перебегал и, заслышав напевный и опасный свист пуль, опять залегал, полз. Выбравшись из зоны пулеметного обстрела, попал под бомбежку. Немецкие самолеты, проплывая клиньями, сперва не сбросили ни одной бомбы, только на втором заходе начали кидать бомбы, и не на высоту, отвоеванную нашими ночью, не на позиции бывшего переднего края, а на ничейную полосу, где как раз находился Шмелев. Он успел забраться в неглубокую ячейку, лежал, оглушенный взрывами и перемогая невольный страх. Карусель самолетов вилась над ним, бросая бомбы и поливая из пулеметов. Потом, освободившись от груза, самолеты набрали высоту и поплыли восвояси, только один кружил, и Шмелев уже встал, хотел было отряхнуться, как заслышал над головой свист падающей бомбы. Он еще не успел сообразить, отбежать ли ему или остаться на месте, как неподвластная разуму, интуитивная сила бросила его опять в наземный, еле прикрывающий тело окопчик. А взвизгивающий звон чего–то падающего — похоже, и не бомбы — нарастал и близился, казалось, на самый окоп, и Шмелев, замерев в ожидании страшной развязки, лежал ничком, не дыша и не смея шевельнуться и без того онемевшим телом. Что–то шмякнуло на землю возле самого окопчика и сползло Шмелеву на спину, отчего он похолодел в ужасе. Полминуты–минуту лежал, ожидая взрыва. Странно — ничто не взрывалось, только обвило спину, как путами. Николай Григорьевич встал наконец с осторожностью неимоверной, медленно оглянулся и увидел под ногами свившуюся, как змея, толстую бурую цепь. «Фу, черт возьми, напугал! — вслух подумал он, поддев ногой цепь. — Не хватает бомб, так они для острастки домашней утварью швыряются».

Забежав в свой блиндаж, Шмелев на ходу позавтракал, отдал срочные распоряжения начальнику штаба, главным образом подготовить заградительный огонь артиллерии, и стоило подкатить выехавшему из укрытия зеленому вездеходу, как впрыгнул в него. Из гремящей и тонущей в огне Котлубани выбирался не без опасения: вновь налетели самолеты, и пришлось спрыгивать, укрываться.

От Котлубани дорога пошла открытой степью, под пронзительными лучами солнца, и чем скорее удалялся, тем чаще оборачивался, вслушиваясь и тревожась, что за высоту ведется бой, — там вырастали клубы взрывных дымов и оттуда доносилась частая ружейная стрельба вперемежку с ухающими снарядами.

Поездка начинала выматывать нервы.

Часа через два, а может, и раньше степная дорога стала прижиматься к городу, где, судя по шуму и горящим строениям, над которыми столбами высились черные дымы, угадывалось, что там идет сражение.

К Волге на переправу ехал по мокрой разбитой дороге, проложенной через низинную пойму. Ближе к городу шла дорога, по–видимому более сносная и накатанная, но по ней не пускали легковой транспорт, то ли опасаясь за пассажиров, то ли по другой причине. Уже подъезжая к временной переправе, скрытой в кустарнике, узнал от регулировщиков, что та, большая, переправа засечена немцами и часто бомбится. На паром вездеход не взяли — в ветлах скопились десятки машин с набитыми вповал ранеными, и Шмелев, оставив вездеход на этом берегу, пошел упрашивать катерщика перевезти его самого, одного, на ту сторону.

— Подбросить не резон, — отвечал усталым голосом речник в форменной фуражке с поломанным козырьком.

Катер, буравя воду, отвалил от берега.

Дыбились белым фонтаном взрывы по реке, но Шмелев вида не подавал, терпеливо перенося и это испытание.

Над головой с тяжелым, захлебывающимся в сыром воздухе визгом пролетел самолет. Появившись низко, со стороны города, он обстрелял из пулемета прежде, чем катер успел отвернуть и прижаться к острову, под тень ветел. Опомнились, когда уже самолет взмыл кверху.

Весь остаток пути вплоть до берега — кипящая от взрывов вода, и Шмелев ругал себя и злился, что не умел по–настоящему плавать. Ткнувшись в берег, под высохшую ольху, кунающую в воде корни, катерщик заглушил мотор и обернулся, скаля зубы:

— Родились в сорочке! Ни одна пуля не задела.

— Мы же крепкой закваски.

— Фактически так. Дивлюсь! — ответил катерщик и, поглядев из–под ладони на тот берег, сказал, что его ждут, заломил козырек и, отвалясь от берега, повел катер напрямую по пенящейся воде.

Шмелев проводил его долгим взглядом. Потом, взбираясь по берегу, низкому и долгому, он путался ногами в колючих прутьях ежевики, на ходу срывал черные бугристые ягоды, ел, ощущая во рту приятную кислинку. На верхнем суку одного дерева, рядом с гнездом из прутьев, редких, просматриваемых насквозь, угрюмо ворковала горлица. Стаились, колготились на кустах скворцы, готовящиеся к отлету. «Тут и войной не пахнет», — подивился Шмелев, и это ощущение, не привычное для человека, только что вышедшего из пекла боя, не покидало его ни на минуту, пока он шел вдоль приречного кустарника, потом по оврагу к штабу фронта.