Крутые белые парни

Ламар сидел в позе роденовского мыслителя и наблюдал, как восходит солнце. Оно медленно выплывало из-за горизонта на краю равнины, простершейся вдоль шоссе, предвещая наступление жаркого, типично оклахомского дня. Это было раннее, поистине сельское солнце, его без красивых слов приветствовали только те, кто вставал до его восхода, чтобы успеть исполнить большую часть своего огромного труда до тех пор, пока не станет по-настоящему жарко. Солнце в эти минуты выглядело огромным шаром, окрашенным в кровавый оттенок, оно было почти оранжевым, но при этом казалось холодным. Ламар смотрел на солнце без всякого выражения в глазах. Казалось, он полностью растратил свою ярость в течение последних бессонных дней и ночей, проведенных в борьбе с лихорадкой, болью и страшным котом, который продолжал охотиться за ним. Черты лица Ламара словно размякли, в глазах не было ничего, кроме скуки. Он был раздет до пояса, половина льва на его груди выглядела как небрежный набросок. Его волосы слиплись сосульками и были неаккуратно закинуты на широкую спину. Он дышал ртом, пропуская воздух через сухие, потрескавшиеся губы. Он не шевелился; он казался столь же мертвым, как кусок камня, но вздувшиеся вены на мускулистой правой руке да судороги, временами пробегавшие по его большим кистям, выдавали присутствие жизни в этом человеке.

Он сидел на этом месте с трех часов ночи, после своего возвращения с очередной ночной прогулки.

Ричард робко приблизился к нему. Он чувствовал себя маленьким мальчиком, прикоснувшимся к истинному величию.

Он стоял рядом, ожидая, пока его позовут.

Прошло немало времени, прежде чем Ламар взглянул на него.

Ричард заметил на лице Ламара две блестящие полоски, проведенные в вертикальном направлении по его щекам. Этих полосок раньше не было, и они не вязались с привычным образом Ламара. Наконец Ричард понял, что то были следы слез. Все это время Ламар молча плакал.

– Ламар, с тобой все в порядке?

– Мне очень больно, Ричард, о, как же мне больно, – ответил Ламар, – это такая боль, что я сомневаюсь, смогу ли я с ней справиться.

– Ламар, пожалуйста, возьми себя в руки. Подумай, что мы станем делать без тебя? Что будет с нами? Ты преодолеешь это. Перед рассветом ночь всегда кажется темнее.

– Черт возьми, Ричард, ведь этот несчастный мальчик в жизни не сделал никому ничего плохого. Это я заставлял его делать зло. Это я должен был погибнуть, а не он. А ведь я обещал отвезти его на могилу мамы и не сделал этого. Теперь его даже не похоронят по-человечески. Они бросят его в какую-нибудь братскую могилу, где зарывают неизвестных бродяг, и все. Это так грустно. Сдохнуть можно, как грустно.

– Ламар, я закончил рисунок. Завтра я раскрашу его, если он понравится тебе.

Он протянул Ламару листок с рисунком. Тот взял его, приблизил к глазам и стал внимательно разглядывать. Потом до Ричарда донеслись всхлипывания и приглушенные рыдания. Ламар сломался окончательно.

Ричард стоял, не зная, что ему предпринять. Волей случая он вторгся в святая святых души Ламара. Зрелище человека сильного, смелого, бесстрашного и истерически рыдающего совершенно сбило Ричарда с толку. Это было все равно что увидеть плачущим собственного отца, когда затвержено с самого сопливого возраста, что отцы не плачут. Его отец никогда не плакал. Плакать могут матери. Правда, его мать, как и отец, тоже никогда не плакала.

В это время Ламар поднял голову от рисунка и сказал:

– Ричард, черт подери, то, что ты сделал, – просто чудо. Малютка – ангел небесный, а Бад Пьюти – сам дьявол. Ричард, ты – великий художник. Я смог посмотреть на это дело так, как не мог раньше. Я теперь точно знаю, что он там, на небе, и ждет меня. Ричард, мальчик мой, ты снял такой груз с моих плеч.

– Это только благодаря тебе, Ламар, – ответил Ричард, совершенно ошеломленный происходящим.

Ламар взглянул на нижнюю часть рисунка, где был нарисован ад.

– Что это? – спросил он, и лицо его потемнело. – Я же сказал тебе, что он должен гореть, как в геенне огненной, как в аду.

– Ламар, послушай, я долго думал над этим и придумал другое. Нечто, нечто такое, что покажется тебе, возможно, очень странным. Но эта странность сделает тебя знаменитым. Знаменитым навеки. Это будет ужасно.

Лицо Ламара исказилось от напряженного раздумья, он пытался проникнуть в суть картины. Постепенно его глаза смягчились и просветлели.

– Его лицо, – произнес он, – ты предлагаешь мне что-то сделать с его лицом?

– Да, – застенчиво ответил Ричард.

– Я не совсем понимаю, Ричард.

– Что такое человек, Ламар? У человека есть много всего, и ты можешь отнять это у него, и он останется таким, каким был. Но есть одна вещь, которая, если ее отнять у человека, означает, что этого человека больше нет. Вместе с этой вещью ты отнимаешь у него все.

– Все?

– Да. Все. Не его жизнь, не его семью, не его яйца, но… его лицо.

– И здесь, на картине, я отрезаю ему лицо?