Кружение над бездной

— Не беспокойтесь. Я без мамы. Мы просто порепетируем.

Герберт кротко улыбнулся и удалился. Ему стало немного обидно. Хотелось почитать часы, но делать это только для себя было неловко. Он пробовал одно время вести по возможности суточный круг богослужений, доступных ему по чину, но вскоре бросил, потому что никто из домашних к нему не присоединялся. Конечно, Герберт понимал, что он молится не для себя самого, а для Бога, но что поделаешь, люди, начавшие молиться в зрелом возрасте, с трудом привыкают к этому занятию.

После почти бессонной ночи Герберта клонило в сон. Он прилег не раздеваясь на кровать и принялся смотреть на внезапно осунувшийся снег в окне. Его мысли вторили капели, которая занялась с первыми лучами солнца. Постукивание капель талой воды отдавалось морзянкой у него в голове…

«Как же мне не писать? — размышлял он, — Если мы уйдем, не оставив после себя ни наших мыслей, ни наших сомнений, — считай, это поколение отжило напрасно. Пусть не для Бога. Для него все живы. Напрасно и без пользы для других людей! Сколько было за всю историю таких безмолвных поколений? Стоит нам замолчать хоть на минуту, и наше место тотчас же займут шуты в колпаках с бубенчиками, приписав нашей эпохе очередное шутовское название и искаженный смысл. Ведь нет совершенно бессмысленных эпох, как не существует совершенно лишенных смысла человеческих жизней! А какой смысл, скажем, в жизни Андрея Виригина? Он обязательно есть, просто не очевиден ни окружающим, ни уж тем паче ему самому. Но смысл должен быть. По крайней мере, этот смысл ведом Богу. И нам нельзя молчать. Ведь мы были на этой земле, существовали, страдали… и наши живые голоса нужнее, чем нудные лекции плохих профессоров истории, склонных описывать любовные похождения лидеров наций да кровавые стычки на стыке времен, а не тайный смысл наших жизней, которого для истории словно бы не существует.

Не важно, что по большей части то, что мы пишем, останется неосознанным, более того, непонятым не только другими, но и нами самими. Понимание не так уж важно… Ведь бывает, что слово понято неверно, а смысл уловлен даже больший, чем в него, в это слово, был вложен. Похожую историю, вполне реальную, рассказывал митрополит Антоний Сурожский: «Иногда люди даже умиляются такими вещами, которых нет в богослужении; люди превратно понимают слова, хотя до них все равно кое–что доходит. Помню старушку, которая мне говорила: «Как замечательно, что в православии всякая тварь Божия как бы держится перед лицом Божиим, — я всегда плачу, плачу, когда поют: «Господи, воззвах к Тебе, я крокодила пред Тобою …», когда священник на самом деле произносил: «Господи возвах к Тебе, услыши мя… Да ся исправит молитва моя, яко кадило пред Тобою». Она умилялась, потому что чувствовала: вот, всякая тварь, и животные тут, и я тут… Она умилялась вполне справедливо, то есть я хочу сказать, что ничего плохого в этом не было, она уносилась душой к Богу, но, конечно, не на том основании, которое ей давала Церковь».

Конечно, нелегко говорить и тем более писать, когда повсеместно поношения всякие претерпеваешь. Не успеешь рта отверзнуть, как тебе уже и про обоссаный матрац, и про быдлохуя пишут. Но ведь так и должно быть. Что же, если бы на месте хулителя был сущий бес, то он поступал бы иначе? Разве что, может быть, не так явно выражался бы, чтобы его не уличили и не разоблачили. Зачем Андрюша так меня поносит? От скуки, видимо, а может, для удовольствия… С расчетом или без расчета. Какая разница? Когда мерилом всего является человек, а не Бог, в мире вообще отсутствует какая бы то ни было правда. Каждый волен судить на свой вкус, и таким образом человеческие законы — всего лишь выражение главенствующих тенденций… Победят на выборах людоеды — будем есть друг друга на совершенно законном основании. В том–то и дело, что гуманизм да демократия не являются достаточно прочной защитой от людоедства. Вера — является. Не пошлая политизированная религия, а именно искренняя вера. Как я наслаждаюсь красотой и стройностью Евангелия, так Андрюша наслаждается грязными откровениями его босса — окаянного беса… А я что, святой? Во мне мой собственный бес сидит и его бесу непрестанно подмигивает. Так и живем мы со своими бесами во гнев себе и Богу — вот и всё. Ведь есть же те, кто молится страстно, а иные не знают этой потребности… Хотя что есть страсть? Разве не от страсти мы пытаемся избавиться, молясь?

Отец Никифор как–то рассказывал, что в девяностые видел братков, которые пришли в храм, где отпевали их безвременно убиенного кореша. Они молились страстно! У одного, говорит, лицо от ненависти было мертвеннее полотна зимнего неба… А мне припомнилось мандельштамовское «и небо мертвенней холста»… А молились они так: «Господи, дай нам угондошить эту суку, что убила нашего кореша!!!»