Кружевные закаты

Одним великолепно светящимся днем Ефросинью Петровну одолела тяга к приключениям, и, вооружившись поддержкой всех обитателей и гостей поместья, она двинулась в путь, предоставив нести корзину для пикника горничной. Захватить ее было необходимостью, ведь хозяйка имения считала недостойным самой возиться с сервировкой. Несмотря на то, что продвигалась процессия пешком и пункт назначения прятался в близлежащем лесу, вышли из дома они почти на самой заре, так что Янина и Денис, опершись на руки друг друга на правах помолвленных, дремали на ходу, Николай плелся хмурый и из-под впечатляющих бровей охотнее смотрел на небо, чем на спутников. Он не чаял вкусить прелесть ото дня – беседы Ефросиньи и уж тем более Стасова казались ему бессодержательно растекшимся по столу липким безвкусным маслом. Он глубоко сожалел, что не отказался от прогулки под каким-нибудь правдоподобным объяснением. Без Дмитрия ему не было интересно. Тот, если и не говорил нечто особенно умное, был приятен и незаменим в компании.

Старик Стасов со своим серым лицом жаловался на все, что его окружало, менее обычного. Ежедневно он, если мысли его не были опутаны горькой, неодобрительно ссылался на ошибки власти, растление искусством, бездушных людей, убивающий приличных граждан уклад жизни… Затем, почувствовав нарастающее неодобрение вынужденных слушателей, а то и вовсе скверно скрывающееся бешенство, для разнообразия и передышки выдавал что-то приятное и продолжал излюбленную свою песню. Относился Александр к типу людей, которые летом ненавидят солнце, зимой снег, осенью слякоть, а весной ручьи. Единственным временем, когда он ворчал реже обычного и даже порой шутил, была золотая осень. Несмотря на это качество родственника, Ефросинья Петровна, не имевшая сейчас возможности привлечь к своей персоне еще кого-то, довольствовалась его обществом, тая в умилении от мысли, что помогает ему стать на праведный путь, а девочкам расширить круг знакомств для удачной партии. Стасов занимал королеву дня болтовней, и все казались в прекрасном настроении. Николай был слишком благодарен за приглашение и чудно воспитан, чтобы портить людям выход на природу.

Если бы кто-то посмел возразить Стасову, как в былые времена, он непременно взорвался бы – нахмурил брови, посверкал не такими уж белыми белками глаз, и с задумчивым бешенством напугал бы оппонента. Но никто даже не сделал попытки осадить его – и действо продолжалось.

Анна, которая осталась в безопасных стенах под предлогом мигрени (Дмитрий не мог придумать ничего правдивее, но на первый раз им сошла с рук эта ложь), тоскливо наблюдала за тем, как веселая процессия, минуя пруд, отдаляется от дома. Все они были так грациозны, так воодушевлены! Статный молчаливый Николай со своим красивым и немного замкнутым лицом мог бы послужить предметом грез не одной девицы, размышляла она. Его густые темные волосы, пухлый рот, высокий рост… Это все, что так любят недалекие девушки без жизненного опыта. Анна залюбовалась Литвиновым, размышляя, что, быть может, он не так самонадеян и влюблен в себя, как могло показаться.

Не обладая еще опытом, юная госпожа Стасова понимала, что существуют люди, в особенности мужчины, для которых собственное мнение, наука смеяться над остальными и подавлять их представление затмевает все остальное, и они живут лишь для публики. Впрочем, Анна в последнее время не задумывалась ни о ком, кроме себя самой и Дмитрия, поскольку то, что произошло в тот раз в первый день их пребывания у гостеприимных родственников, продолжалось. Она, быть может, и заинтересовалась бы Николаем как отнюдь не противным представителем рода человеческого, но на сей раз все ограничилось лишь оценкой его внешних данных.

И мысли вскользь перешли на Дмитрия… Сложно было понять, что именно чувствовала она при его приближении. Анна не могла даже разобрать, чего больше в ней пробуждается при его едких настойчивых прикосновениях – отвращения, страха или стыда… Обуревавшие ее отравляющие чувства были настолько сильны и надоедливы, что Анна буквально задыхалась в них, ожидая, пока все закончится, а она получит право опуститься в подушки и, наплакавшись, погрузиться в желанное забытье, ставшее теперь отдушиной. При одной мысли о том, какие плоды может принести эта связь и как она будет смотреть в глаза людям, ее прошибал холодный пот. Единственным выходом она почла вовсе не думать об этом, полагаясь на кого угодно, только не на себя. И, несмотря на все это, новые чувства раскрашивали жизнь новыми полутонами и даже вызывали любопытство своими модификациями.