Крылатая гвардия. «Есть упоение в бою!»

Машина, словно управляемая опытным летчиком, продолжает разбег по прямой. Пробежав метров полтораста, она вдруг развернулась налево почти под прямым углом и, ткнувшись носом в землю, остановилась – может, что-то попало под колеса, а вероятнее всего, из-за воздействия вращающегося винта.

Подбежав к самолету, видим, что пламя погасло, и только сабый дымок, запах гари да закопченный борт фюзеляжа со вздутой от огня покраской зловеще напоминали о только что случившейся беде.

В кабине все исковеркано, трубопроводы разорваны. Мне тяжело смотреть на израненного боевого друга. Нелепо все получилось…

Армейский представитель ругает себя на чем свет стоит:

– Проверил два баллона и успокоился!.. На моей совести ведь машина!.. Товарища твоего, Федор Филиппович, – это он уже к Дахову, – устроим у местных жителей. А ты лети и присылай медиков.

В ближайшей к аэродрому хате нас встретила низенькая смуглолицая старушка. Поохав, глядя на меня, она повела нас в другую комнату:

– Живите. Места хватит.

Дахов взволнован, но виду не подает и заверяет меня:

– Оставайся, Кирилл. Сегодня не обещаю, но завтра с утра будут у тебя медики. Потерпи, друг.

Хозяйка хаты, вмешиваясь в разговор, решительно запротестовала:

– Не надо медицины! Скоро будет хорошо…

Я остался один. Старушка хлопотала в соседней комнате. Приготовив какую-то мазь, она осторожно покрыла ею все мое лицо. Скоро стало легче – боль утихла, легкий озноб прекратился. До самого утра я проспал глубоким сном праведника.

С первым рейсом транспортного самолета вместе с передовой командой прибыли врач полка Гущин, парашютоукладчица Раздорская и механик Козлов.

Мой сержант, импульсивный по складу характера, еще с порога озабоченно кричит:

– Как же это, командир?!

– Не волнуйся, Петя. Ты ни при чем. Пройдет. – И шутливым уже тоном, хотя и со скрытым волнением спрашиваю: – Красивый я, да? Не будут девчата шарахаться?

Мария Раздорская смотрит на меня, как на больного ребенка: в глазах ее материнская жалость и непонятная ласковая печаль.

– Дурень, – мягко говорит она, – выбрось эти мысли из головы. Жив – и в этом радость. И больше не о чем расстраиваться. Война – это временно, полеты – пока молод и здоров, а жизнь и любовь у человека и с человеком до конца.

– Спасибо, Мария, за доброе слово.

А она уже о чем-то разговаривает с хозяйкой дома. У женщин всегда найдутся общие темы. Доктор интересуется:

– Чем это тебя насмолили? Зеленка, видать, ни к чему?

– Спроси у нее, – показываю я глазами на старушку. – Но избавь и уволь от зеленки. Под Белгородом так усердно разукрашивали, что до сей поры следы на руках. Да и шрамы оставляет.

Хозяйка вмешалась, услышав слово «зеленка».

– Доктор, – ласково проговорила она, – через недельку ваш парень станет красивее, чем был. Пусть он побудет у меня.

Друзья ушли, и легкая грусть легла на сердце. «С чего бы это вдруг? – думал я. – Возможно, оттого, что Мария заговорила о будущем?..»

На другой день гул летящих самолетов позвал меня на улицу. Через щелки набухших век смотрю, как «лавочкины» друг за другом отваливают от строя, четко и деловито заходят на посадку. Все-таки красиво ребята летают: ничего лишнего, можно сказать, сдержанно работают, даже изящно. И снова защемило сердце – так хочется быть среди боевых друзей!..

Вслед за истребителями над летным полем появились транспортные самолеты. С них сбрасывали на грузовых парашютах мягкие тары, бочки с маслом и горючим для танков. Вырвавшись вперед, танкисты сидели на голодном пайке из-за распутицы и бездорожья.

Удивительно быстро заживало у меня лицо: через неделю следы ожогов сошли, кожа стала розовой и нежной, как у младенца.

Имя доброй молдаванки, моей целительницы, к сожалению, забыто. Но теплота ее приветливого лица, смуглость и застенчивость крестьянки до сих пор живы в моей памяти. Я нередко вспоминаю о ней с огромной сыновней благодарностью.