Крылья голубки

После этого, дня два-три, она находила больше забавного, чем решалась надеяться, в том – если только это не было лишь плодом ее фантазии, – как ей удалось обмануть Сюзи; но она очень скоро почувствовала, что видимая разница как раз и есть плод ее фантазии – да так оно и было на самом деле – фантазии о контрмерах против великого человека. То, что он взялся сам – если он реально это сделает – добраться до ее компаньонки, неожиданно освободило ее – так она заключила – от ответственности, сделало любое ее представление о самой себе вполне для нее пригодным, но, хотя она и впрямь, в тот самый момент, велела себе наслаждаться такой своей безнаказанностью, перед нею возник новый повод для удивления или, во всяком случае, для размышлений. Милли представляла себе, что миссис Стрингем посмотрит на нее пристально и сурово: ее краткое изложение причин для одинокой и долгой экскурсии по городу выглядело, как чувствовала она сама, прямо-таки цинично поверхностным. Однако на этот раз наша милая дама так явно не сумела воспользоваться своим правом на критику, что Милли на целый час поддалась естественному соблазну поразмыслить, насколько честную игру вела Кейт Крой. Не случилось ли так, что она, по мотивам наивысшей благожелательности, побуждаемая самым благородным беспокойством, просто сделала бедняжке Сюзи «прямой намек» – как сама Кейт это называет? Тем не менее надо сразу упомянуть, что, помимо данного Кейт обещания, вполне четкого и хорошо запомнившегося, Милли тут же нашла объяснение в истине, обладавшей тем достоинством, что имела общий характер. Если Сюзи так подозрительно ее пощадила на этот раз, то ведь в действительности Сюзи всегда подозрительно ее щадила – правда, порой это делалось с исключительным и даже зловещим милосердием. Девушка осознала, что временами Сюзи впадает в непонятное, непостижимое почтение: такое отношение, вопреки всякому намерению, изменяет характер знакомства, затрудняет сближение. Похоже было, что она заставляет себя вспомнить о хороших манерах, о правилах придворного этикета, – эта последняя нота более всего помогла нашей юной женщине правильно оценить происходящее. Милли ясно, хотя и не очень твердо, представляла себе, что отношение Сюзи к ней как к принцессе было, несомненно, душевной потребностью ее компаньонки, потому-то она ничего не могла поделать, если эта дама имела совершенно невероятные взгляды на то, как следует обращаться с представителями класса, о котором идет речь. Сюзи изучала историю, читала Гиббона и Фруда и Сен-Симона, у нее были весьма важные источники сведений о том, что позволяется упомянутому классу, а поскольку она в юности видела его представителей, изнеженных и избалованных, неизбежно ироничных и предельно утонченных, то надо просто считать забавной ее поистине византийскую склонность угождать. Ах, если бы только можно было стать византийкой! – не об этом ли она коварно пыталась заставить свою подопечную вздыхать? Милли старалась идти ей навстречу – ведь это реально позволяло Сюзан самой побыть теперь благородной византийкой. Великолепных дам Византии – об этом должно быть где-нибудь у Гиббона – вряд ли кто-то расспрашивал об их тайнах. Но – ох, бедняжка Милли и ее тайны…! Сюзан, во всех случаях жизни, была едва ли более любопытна, чем если бы она сама была мозаикой в Равенне. Она, словно фарфоровое изваяние, выступала памятником той удивительной морали, что в чуткой внимательности, как в циничности, могут встретиться бездонные пропасти. Помимо всего прочего, тут ее пуританизм сбросил узы…! За какие только изголодавшиеся поколения не собиралась в своем воображении расквитаться миссис Стрингем!