Крылья в кармане

Митрополит простер руки, потом резко сел — почти упал на круглый табурет и ударил по клавишам. Он играл Бетховена, и под его звуки вечер темнел за окнами, обозначались звезды и сгущалась устойчивая тишина.

Мальчик молчал.

Нужно было оборвать это состояние. Немедленно. Спешно.

— А вот и я! — крикнул Игорь Михайлович. Но вместо радостного возгласа получилось, будто он хотел напугать задумавшихся людей.

— Женка! Ксанка! Угости чаем.

Игорь Михайлович ходил по дому и рассудочной точной прозой разбивал музыку митрополита, которая еще гудела в стенах. Отрывок из симфонии, сыгранный только что, был знаком Игорю Михайловичу: под эту симфонию много лет тому назад в копенгагенском концертном зале он представлял себе родную затерянную русскую станцию, к которой подходят поезда, но не для трехминутных остановок, а для того, чтобы разбиться вдребезги, сойти с рельс и рассыпаться в шуме крушения.

Теперь эта музыка несла другое, и отец хотел предотвратить крушение и, расставляя на столе сахарницу, сухарницу, стаканы, делал это серьезно, как будто расчищал путь, подготавливая поле боя.

— Поговорим о вере, — сказал он, — мы вчера не успели закончить нашего спора. Мы закончим его сегодня.

Митрополит погладил мальчика по голове, и отец увидел, как будто показанные крупным планом отдельно, — круглую голову, по которой скатывается восковая длинная кисть скелета.

— На чем же мы покончили?

Как ни всматривался Игорь Михайлович в глаза мальчика, он не мог уловить смысла Мишкиного молчания. Испуг или тупость — круглые, как зрачки, стояли неподвижно. Можно было даже подумать, что он не слышит голоса митрополита.

— Множество вер окружает сознание каждого человека. Вы не были во Франции, но вы верите, что там есть город Париж. Вы верите людям, которые его видели, — книгам, которые его описывают, письмам, которые приходят оттуда. Вы думаете, что знаете, как сделан этот стакан. Но вы купили его готовым. Вы читали или видели, как делаются стаканы вообще, и переносите ваш опыт на пример этого стакана. И здесь есть вера. Я ощущаю ее так же ясно, как если бы рядом с вами сидел человек, верящий в то, что стаканы растут в стеклянных лесах, — я ощущал бы и его веру.

— Неверно, — спокойно сказал Игорь Михайлович. — Можно расследовать, так сказать, дело об этом стакане, изучить его биографию и убедиться, что он не растет, а сделан так, как нужно.

— Но тогда вас окружат тысячи других вещей, знаков, событий, исследовать которые не хватит и тысячи жизней. Вера все равно будет первостепенным методом работы вашего сознания. Не вера, нет, — верней, тысячи, миллионы, бесчисленное множество маленьких вер, среди которых первое место будет занимать вера в беспомощность мысли разгадать первопричину бытия. Какая сложная система вер именуется вами неверием! Разве не проще, не гениальней моя простая вера в первопричину, которая и есть Бог?

Игорь Михайлович рассердился.

— Я объяснял вам на диспуте и видел, что вы отлично поняли меня, да понимали все и раньше. Однако вы распускаете свои доводы в примитивной форме, которая вряд ли подействует на моего сына, несмотря на его молодость. Я не стану вам отвечать, я отвечу сыну, если у него будут вопросы.

Мишка молчал. На проницательный взгляд отца он ответил:

— Нет у меня вопросов, — и стал прихлебывать чай с присвистом, по детской своей привычке.

— Жаль, — сказал Игорь Михайлович. — А нужно было бы спросить у митрополита, куда гнет его несложная философия множества вер и верочек? Не в ту ли сторону, куда гнули эксплуататоры во все века, когда говорили: не изучайте жизнь, не проникайте в ее тайны, не смиряйте природу, — все равно не докопаетесь до первопричины и придете к необходимости верить. Верьте, дорогие рабы и колодники, с самого начала. Вы сами говорите, что отдельную веру, как вы называете все, не проверенное личным опытом каждого человека, можно разбить, но опасаетесь, что на разбивание всех вер не хватит и тысячи жизней. Мы не будем, митрополит, тратить на это и одной жизни. Если Мишка не знает сегодня математического расчета работы доменных печей, он все-таки не верит, что чугун растет у Господа Бога. Его незнания не существует, потому что этот расчет знаю я, инженер Опельцин, мастер такой-то, профессор такой-то, знает коллективный человек. У этого работающего, трудового человека нет ни одной «веры», а вы ему приписываете миллионы их.

— Но первопричины не знает и он! — крикнул митрополит, перебивая.

— Узнает, узнает, если понадобится, — захохотал Игорь Михайлович, как будто речь шла о жмурках, о спрятанном фанте в игре, которую ведут взрослые вместе с детьми. — Если понадобится, узнают! А ну-ка, митрополит, вспомните цитату из Маркса, которую я должен вам сказать. Вам повторяют ее тысячи раз, и вы все пропускаете ее мимо ушей, но я уверен — вы знаете ее наизусть.

Митрополит улыбнулся, как всегда он делал на диспутах, когда аудитория аплодировала безбожнику.

— Скажите цитату, митрополит, — настойчиво повторил отец, — мальчику будет полезно послушать.

Митрополит вздохнул и сказал: