Крымские истории

– А сейчас – уже ничего не могу. Приду, посижу, поговорю с ними и всё. На большее сил уже нет. Удивляюсь, как ещё и живу на свете. Не умерла, должна была рассказать Вам всё это…

Но тут же, осенив нас крестным знаменем, искренне и тепло сказала:

– Это мне Вас Господь послал. Спасибо Вам, мои дорогие, – и она, вновь, до земли, поклонилась всем нам.

– Виктория Георгиевна, – обратился я к ней, – давайте помянем, по православному обычаю, тех героев. Всех. Без различия в вере и в том, за какую правду они держались. Всё же – люди русские. Куда ни поворотись – русский на русского руку поднял. И никто усмирить, примирить русских людей не смог. Ни вожди, ни матери, ни руководители, ни церковь.

Она тепло прикоснулась к моей руке и перебивая, спешила досказать свою мысль:

– Я об этом и хотела Вас просить. Минувшая война многое и мне открыла, и на многое я стала по-иному смотреть. Только вот сердце – ничего не забывает. Словно вчера всё это было…

И без всякого перехода, твёрдо и властно, произнесла:

– Мой дом, до конца моих дней, в полном Вашем распоряжении и Вы в нём – самые желанные гости.

Мы не сопротивлялись. Тем более, что мне не терпелось увидеть документы и награды казнённых в ту суровую пору и выяснить, насколько это возможно, и свою, не дававшую мне покоя, тайну.

Сели в машину, посадив Викторию Георгиевну на переднее сидение, чтобы её не укачивало и быстро поехали в Феодосию.

Попетляв, по её указке, среди узких улочек старого города, мы подъехали к маленькому домику у самого моря, окружённому ореховыми и абрикосовыми деревьями.

В доме кто-то был, звучали голоса и когда мы вошли внутрь – я увидел две-три пары пожилых людей, очевидно – старинных приятелей Виктории Георгиевны.

В большой комнате был как-то очень красиво, по-старинному, с кружевными салфетками, в которые были обвёрнуты столовые приборы, накрыт обеденный стол.

Мы, не жеманясь, сели вместе со всеми гостями за стол и выпили поминальную чару.

Говорила всё Виктория Георгиевна и мы, в её рассказе, выглядели как-то даже не реально – уж столько доброго и светлого о нас рассказала она своим старинным приятелям.

Затем, как и водится, пошли разговоры за жизнь. И мой младший внук Владислав, мальчишка совсем, не выдержал расспросов, раскрасневшись от волнения, сразу выпалил:

– А мой дедушка – Герой Советского Союза, и он – генерал-лейтенант.

Виктория Георгиевна при этом очень тепло мне улыбнулась и тихо сказала, а мы сидели с нею рядом. Я – по правую руку от неё:

– А я так и знала, что Вы – военный. Другим это не так надо. А сегодня – и надругаться над памятью могут, осквернить захоронения. Да Вы сами это видите и знаете больше меня. Не стало Бога в душе у людей, вот она и жизнь вся, под уклон, катастрофически покатилась.

Я, учтиво поддерживая беседу за столом, с нетерпением ожидал окончания трапезы, чтобы увидеть награды, документы, о которых говорила Виктория Георгиевна.

И когда гости, убрав со столов, вымыв посуду, неспешно удалились, получив наше приглашение на завтрашнюю поездку к священному для Виктории Георгиевны месту и приняв его, я молча перевёл глаза на лицо хозяйки:

– Понимаю Вас, – тихо и светло улыбнулась она. – Не терпится всё увидеть…

– Да, Виктория Георгиевна, что-то мне не даёт покоя. Словно на пороге какой-то жизненной разгадки нахожусь и сам. Тревожно очень на душе. Покажите, пожалуйста, что сохранилось…

Она открыла старинный стол и сказала:

– Смотрите, всё – здесь, в ящиках. А я немножко отдохну. Устала очень…

Я вынимал аккуратные папки, в них лежали маленькие пакетики, уже полиэтиленовые. Если в них был какой-нибудь документ внутри или вещи, награды – пакетик был подписан красивым, бисерным почерком, с завитушками, так сегодня уже не пишут. Не умеют, прилежания не хватает.

Время для меня остановилось. Внуки помогали мне раскладывать на столе содержимое этих пакетов – документы, награды, незатейливые бытовые мелочи, кое-где – погоны, удостоверения личности – и я всё это, по несколько раз, фотографировал своим цифровым фотоаппаратом.

Таких пакетов было ровно двести восемьдесят. Жуткая арифметика – людей давно не было в живых, а их документы, награды и вещи продолжали жить.

Но о тридцати четырёх казнённых не было даже и таких скудных сведений. Но моё сердце разрывалось от нежности и восхищения Викторией Георгиевной – она, в тех условиях, сумела составить детальный список погибших, указав в нём все возможные и доступные для неё данные.

Так и значилось в нём, в этом поминальном списке: поручик, двадцати пяти–восьми лет; вахмистр, пожилой, лет сорока пяти, с серебряным кольцом на правом безымянном пальце; юнкер, совсем мальчишка; юнкер, с татуировкой на правой руке «Инесса»; мальчик-кадет, со скрипкой в руках, на футляре надпись «Ивашов»; урядник, с золотым нательным крестом и серебряной серьгой в левом ухе… И так, по всем тридцати восьми.

«Господи, где же силы взяла эта девочка, в ту пору, на такую страшную миссию… непостижимо, просто непостижимо» – подумал я, и даже предательская слеза поползла из моих глаз.