Крымские истории

В пяти случаях – в пакетах мы увидели даже обручальные кольца, которые Виктория Георгиевна сняла с пальцев убитых.

Одно кольцо было особое – по внутренней стороне его шла надпись: «Милому Алёше – от Анны».

Господи, была бы возможность найти эту Анну. Что она передумала за долгие годы? Или быстро утешилась? Как знать, но то, что счастья на земле, на русских просторах, становилось меньше после каждого такого противостояния – это точно.

И когда я, под самый конец этой печальной миссии, извлёк самый объёмный пакет – моё сердце учащённо забилось. Я уже точно знал, почувствовал, что сама судьба послала мне особый знак, сигнал с прошлого.

В пакете лежало удостоверение есаула Шаповалова Фёдора Ефимовича, его четыре Георгиевских креста – пока вышел в офицеры, уже три офицерских ордена, среди которых – Георгиевский крест IV степени, Владимир, Владимир с мечами, здесь же хранились его погоны и фотография.

Такую же точно, мне в своё время, передала бабушка. На ней был запечатлён бравый вахмистр, с четырьмя Георгиевскими крестами и четырьмя медалями на груди гимнастёрки. Он сидел в плетёном кресле, горделиво опёршись на шашку рукой, а рядом с ним – стояла миловидная барышня, моя милая и несравненная бабушка.

У меня задрожали руки и предательская слеза поползла по щеке.

Младший внук, в порыве чувств, прижал к своему сердцу священные прадедовские награды, а старший – взял в руки погоны есаула, да так и застыл – с ними у сердца, унесшись далеко, к тем окаянным временам в своих чистых и искренних юношеских мыслях.

И в эту минуту в комнату вошла Виктория Георгиевна. Она всё поняла сразу:

– Забирайте, голубчик, всё это себе. Я уже не дам этим реликвиям толку, а хранить дома, чтобы с моей кончиной это ушло в неправедные руки – не имею права.

И воодушевляясь, она с какой-то особой гордостью заключила:

– Видите, не зря Господь Вас призвал к этому служению. Вы и своего деда нашли. Какой видный, красивый был человек! Я ведь помню его, будто сегодня видела, встречалась. Он был по возрасту старше всех и всё поддерживал отчаявшихся и ослабевших духом.

Непроизвольно схватила меня за руку и необычайно тепло завершила:

– Я даже помню, пока меня не выдворили из колонны обречённых на смерть, как он говорил старшему карателю: «А как же ты, мил-человек, полного Георгиевского кавалера расстреливать будешь? Не имеешь права. Вы же за закон ратуете, пусть и за свой, новый, но никто ведь не отменял положения, что Георгиевского кавалера должен судить специальный суд, состоящий из Георгиевских кавалеров».

– Помню, как тот усмехнулся, жёлчно так и хищно и заявил: «А я тебя – самолично и пристрелю. Вот и будет тебе весь суд. Всех заменю. Так что молчи лучше, а то прямо здесь, у этого обрыва и порешу. Кавалер…» – и он разразился тяжёлой руганью.

На что есаул ему ответил: «Ладно, господин хороший. Я помолчу, но ты уж меня – со всеми лучше, вместе. Лежать будет с товарищами легче. Душе моей спокойнее».

– И он уже не вступал в пикировки с этим хмурым вожаком карателей. Несколько человек идти не могли от ран и слабости, а больше – от утраты духа. Так их китайцы добили штыками, без выстрелов, но не бросили на дороге, а заставили арестантов нести трупы с собой, к месту, назначенному для казни.

Прижав руки в своей груди, взволнованно, словно всем сердцем, высказала:

– Последнее, что я видела и слышала, пока меня не выдворили из колонны и не посадили на телегу, как дед Ваш поднял на руки кадета-мальчишку совсем, у которого ещё и кровь стекала из страшной штыковой раны в области сердца и сказал карателям: «Будущее России убиваете, детей ведь совсем. И вам это зачтётся на суде Божьем. Да и людской не помилует вас, изверги и палачи».

– Так с ним, мальчишкой только что погибшим на руках, величественный и страшный, с гордой непокрытой головой, он и ушёл в бессмертие. И когда я хоронила казнённых, я поняла, что деда Вашего они расстреляли первым, так как на нём много тел было. Видать, боялись, чтобы не увлёк личным примером неустрашимости своих товарищей по несчастью на сопротивление, на отпор.

Мы все, после её слов, надолго замолчали. Я нарушил тишину лишь после того, как испросив позволения у хозяйки, закурил, жадно затянулся пахучим дымом.

А она – даже как-то повеселела и сказала:

– Курите, я люблю, когда пахнет дымом сигарет. Да и им – веселее будет. Я помню, что они не так страдали от отсутствия пищи, нежели от того, что совсем не было табаку.

И Виктория Георгиевна, мечтательно и тихо улыбаясь, перебирая выцветшими губами, стала смотреть мне прямо в лицо, в глаза:

– Да, голубчик, я теперь определённо могу сказать, что Вы так похожи на есаула. И Ваш младший внук. Очень похож на Вас, значит – счастливым будет. И его жизнь обязан прожить. Дай-то Бог!

И мы все надолго замолчали. Наконец я прервал молчание:

– Виктория Георгиевна, милая Вы моя. Решение, безусловно, Ваше, но я полагаю, что эти священные реликвии нельзя держать в квартире, тут Вы – совершенно правы. Положитесь на меня и под моё слово чести, доверьте мне – всё это определить в музей Российской армии.