«Кто, что я» Толстой в своих дневниках

Отчего Ксантипы бывают особенно злы? А от того, что жене всегда приятно, почти нужно осуждать своего мужа. А когда муж Сократ или приближается к нему, то жена, не находя в нем явно дурного, осуждает в нем то, что хорошо. А осуждая хорошее, теряет la notion du bien et du mal - и становится все ксантипистее и ксантипистее (57: 111). В следующей строке оказывается совершенно ясным, что под «Ксантипой» он имел в виду Софью Андреевну, а под мужем, приближающимся к Сократу, - самого себя: Софья Андреевна готовится к Стокгольму и как только заговорит о нем, приходит в отчаяние. На мои предложения не ехать не обращается никакого внимания. Одно спасение: жизнь в настоящем и молчание (57: 111).

(В это время Толстой намеревался посетить Международный конгресс мира в Стокгольме, чтобы с трибуны изложить свои взгляды на войну, но Софья Андреевна возражала; поездка не состоялась.)

Кажется, что Толстой надеялся умереть, как Сократ, - не только освободив свою душу от бренного тела, но и освободившись от ворчливой жены. В своих подготовительных писаниях он входил в общение с такими душами, как Сократ. 

Смерть Толстого

После ухода из дома 28 октября 1910 года Толстой остановился в Шамординском монастыре (возле Оптиной пустыни), где его сестра Мария была монахиней. Он нашел у «Машеньки» «Круг чтения» и, читая книгу на ночь, был поражен - как он записал в дневнике, - что мысли этого дня были ответом на его положение (58: 125). (По-видимому, Толстой имел в виду афоризм о страдании как о необходимом условии нашей жизни 142: 181J.)

На смертном одре, в доме станционного смотрителя в Астапове (где болезнь прервала его бегство), Толстой продолжал записывать или диктовать свои мысли. Даже в бреду он просил окружающих записывать продиктованное. В ночь с 4 на 5 ноября разыгралась тяжелая сцена. Толстой просил прочесть ему записанное: «Ну, прочтите же, пожалуйста». Находившийся при нем Чертков отвечал, что ничего не было продиктовано. Толстой продолжал настаивать: «Да нет, прочтите же. Отчего вы не хотите прочесть?» Чертков: «Да ничего не записано». Эта мучительная ситуация продолжалась довольно долго, пока дочь Толстого, Александра Львовна, не посоветовала прочесть что-нибудь из лежавшей на столе книги. Оказалось, что это был «Круг чтения», который Толстой всегда держал при себе. Чертков начал читать относившееся к 5 ноября (было два часа ночи), и Толстой весь обратился во внимание, время от времени прося повторить какое-нибудь не вполне расслышанное слово. «А это чья?» - спрашивал он несколько раз про мысли в «Круге чтения». Но когда Чертков через некоторое время остановился, Толстой стал снова стараться диктовать. Чертков поспешил продолжать чтение. Это повторилось несколько раз¹²⁴⁰¹

.

За пятнадцать лет до этого Толстой (как он записал в дневнике) с грустью чувствовал, «что как будто и умирая я буду писать и после смерти тоже» (52: 105). Но когда пришел конец, ему удалось, в бреду, стать читателем своей жизни, а не писателем. Парадоксальным образом, идеал молчания, к которому стремился Толстой, был достигнут. Другой писатель, Андрей Белый, так описал его позицию: «„Круг чтения" есть молчание самого Толстого»¹²⁴¹¹.

Когда Толстой умер, 7 ноября 1910 года, журналисты, сообщавшие о его смерти, заметили, что мысли в «Круге чтения» на этот день соответствовали ситуации:

Можно смотреть на жизнь как на сон, а на смерть как на пробуждение. <.> Мы можем только гадать о том, что будет после смерти, будущее скрыто от нас. Оно не только скрыто, но оно не существует, так как будущее говорит о времени, а умирая, мы уходим из 12421 времени .

В самом деле, посредством альманаха для ежедневного чтения Толстому удалось не только довести книгу своей жизни до конца, но и утвердить в последний день, что времени больше не будет и что здесь кончаются возможности репрезентации.

Толстой с юных лет догадывался о том, что утопия, описанная им в «Истории вчерашнего дня» в 1851 году, - превратить всего себя в открытую книгу - недостижима. Тома его дневников, его «критика чистого разума» и его суждение о «мире как о представлении» оставлены им как памятник неудаче - неизбежной неудаче любого писателя, нацеленного на полную текстуализацию себя. Толстой надеялся, что в смерти он сможет наконец испытать чувство подлинного бытия - вневременное, внеличностное бытие в настоящем, которое невозможно описать словами. На протяжении многих лет он готовил себя к этому опыту, следя в своем старческом дневнике за разрушением тела, забвением прошлого и даже уничтожением самого сознания. Иногда он признавал, что оставить описание такого жизненного опыта так же невозможно, как записать свой сон синхронно с самим сновидением. Однако время от времени Толстой, который в молодости (в «Истории вчерашнего дня») предпринял-таки попытку стенографировать свой сон, пытался подготовить отчет о собственной смерти.