Кто не думает о последствиях…

— Я не понял, Руслан, — сказал Абрикос. — Кого найти? Кого сфотографировать?

— Кого, кого! Его! Про кого в газете написано!

— Про Депутата, что ли? Зачем его фотографировать? И знаем мы про него все, чего еще разузнавать?

— Да не про Депутата! — Оловянный ударил кулаком по столу. — А про этого, который погранцов пострелял!

Подчиненные снова переглянулись, с еще большим недоумением.

— Так его же убили!

— Ну и что, что убили?! — заорал Оловянный и вскочил. — Обойдешь морги, найдешь подходящий трупак, спросишь: как да что, сфоткаешь на телефон! Что тут непонятного?!

— А-а-а… Так это понятно!

— Так чего стоите? Понятно, вот и погнали!

* * *

Махачкала

У дверей Центрального морга стоял тщедушный молодой санитар в синем застиранном халате.

«Пропил все здоровье, сдохнет, как собака», — подумал Абрикос.

Преодолевая отвращение, которое он испытывал как к этому доходяге, так и к самому заведению, которое тот представлял, Абрикос подошел, поздоровался и даже протянул руку. Несмотря на невзрачный вид, санитар ответил нехотя, вроде как свысока, с надменностью, присущей маленьким никчемным человечкам, от которых что-то зависит и к которым каждый день вынуждены обращаться самые разные люди.

— Уважаемый, у меня родственник пропал, вот, ищу… — Аваз сунул во влажную ладошку пятисотенную купюру. — Поможешь?

Тот заметно подобрел.

— Пойдем, покажу! — Санитар открыл дверь и шагнул в мрачное помещение, где тошнотворно пахло формалином. — Сколько лет?

— Тридцать восемь, — ответил Абрикос. — Он в горах охотился, может, его пограничники застрелили…

— Есть у нас такой. — Санитар подошел к одному из железных столов, откинул клеенку. — Этот?

Абрикос всмотрелся. Искаженные черты лица, оскаленный рот, а левая рука то ли отрублена, то ли отрезана… Про такое Оловянный ничего не говорил! Может, это вообще не тот?

— А где же рука? — растерянно спросил он.

— Твой, что ли? — хмыкнул санитар.

— Да не пойму что-то… Я своего двоюродного дядю лет пять не видел… И рука у него была на месте…

— Короче, этого вчера пограничники с гор привезли. Видишь, замерзший какой?! Может, поэтому и не узнаешь… А больше у нас подходящих и нет…

Абрикос навел телефон, сделал несколько снимков.

— Тете покажу, пусть определяет… Бывай здоров!

Он с явным облегчением вышел из морга, сел в ожидающую «Ниву» и тут же переслал фотографию на специально заведенный разовый телефон Оловянного. Минут через десять Абрикос выскочил из машины и затерялся в улочках старого города, оторвавшись от бригады наружного наблюдения.

А еще через два часа Оловянный встретился с посланцем Центра и показал ему фотографию. Ханджар с первого взгляда опознал Дауда.

— Молодец, Руслан, — скупо похвалил он. — Теперь давай пощупай пограничников…

* * *

Камры

Через два дня, поздним вечером, когда Зарема уложила сына и сама готовилась ко сну, в дверь постучали. Кто это может быть? Вахид сегодня дежурил на заставе, а больше в такое время прийти некому… Неужели Магомед? Она поймала себя на том, что не обрадовалась, а скорей испугалась. Во-первых, она отвыкла от мужа, а во-вторых, провинилась перед ним и теперь боялась встречи, не представляя, как сможет смотреть ему в глаза.

С замиранием сердца она открыла дверь. Но за ней стоял не Магомед, а наглый Аваз-Абрикос.

— Не ждала? — с порога прогундосил он.

— Тебя — нет, — отвечала Зарема с грубостью, обычно не присущей горским девушкам. — Что тебе надо? Мужа увел, записку принес — и все? Где Магомед?

— Не слишком же ты ждешь своего Магомеда!

Аваз, прожигая взглядом домашний халат, бесстыдно рассматривал женскую фигуру.

— Ну что, так и будем здесь стоять? — продолжил он и, не дожидаясь ответа, протиснулся мимо Заремы в дом.

От его прикосновения Зарема вспыхнула румянцем. Но это был не тот румянец, что вспыхивал при прикосновении Вахида, — это был румянец негодования и ненависти.

Абрикос по-хозяйски обошел небольшие комнаты, осмотрелся, заглянул в кроватку к Аслану. Зарема отчетливо ощущала волну исходящей от него угрозы, она словно окаменела, и язык у нее отнялся. Посторонний мужчина не должен заходить к замужней женщине, когда хозяина нет дома. А если все-таки зашел, то жди беды…

— Ну, что стоишь? — осклабился Абрикос и подошел вплотную. — Ты знаешь, что делать, когда к тебе пришел мужчина! Раз сегодня твой пограничник занят, я его заменю!

«Знает! Все знает!» — Зарему будто по голове ударили.

Ноги ослабли, перед глазами закружилось ухмыляющееся лицо Абрикоса. Тот протянул свои длинные руки, схватил за ворот халата, рванул в стороны, так что отлетевшие пуговицы запрыгали по некрашеному щелястому полу. А через секунду она сама оказалась на полу и, в полуобморочном состоянии, слабо сопротивлялась Абрикосу, который стягивал с нее белье… То, что происходило дальше, она помнила, как во сне. В ужасном тягостном сне, который преследует даже наяву.

— Теперь оденься, шлюха! — грубо приказал Абрикос, когда все закончилось. — По нашим законам ты не должна жить! Тебя убьет муж, когда все узнает, тебя закидают камнями соседи, тебя зарежут родственники! Нет тебе прощения!