Кто последний? – Мы за вами!

Обед в тропическом ресторанчике, в котором сквозь решетчатую крышу свисали листья бананов, а гвеноны с белыми грудками и красными носами таскали лакомства со столиков. Обед, во время которого Анри напился вместе с каким-то местным шоколадно-лиловым чудиком, и излагал ему свои планы спасения человеческой цивилизации, и чудик во всем соглашался с ним, а Анри плакал, и говорил, что он один его понимает и больше никто, и чудик тоже расчувствовался и подарил Анри серебряное кольцо из своего плоского носа, но тут Анри заснул прямо на столике, и гвеноны обчистили его карманы и облизали пальцы и лицо, измазанные соком, а мы с чудиком пошли гулять, и у него были такие потрясающие мускулы под упругой шоколадной кожей, и весь он был похож на резиновый сапог самого большого размера, а я все время вспоминала Гвел и смеялась, а он тоже смеялся и говорил, что никогда не видел такой красивой и веселой женщины, как я, и муж у меня тоже замечательный, и необыкновенно умный, но он совершенно не обидится, потому что люди, когда спят, совершенно ни на что не обижаются, и это очень смешно, если как следует подумать над этим вопросом, а он лично, как хозяин ресторанчика, обожает думать над вопросами фруктовых салатов и в этом деле ему нет равных, потому что если сделать суфле из анона и положить его на карамболевую звезду, и подать к этому рыбный салат, заправленный комбавой и рэмбутеном… И мне захотелось немедленно все это попробовать и мы вернулись в ресторанчик, где за столиком спал Анри, а рядом с ним, прямо на листе, в котором подавали мясо, свернулась клубочком гвенона, допившая его пальмовое вино, и взяли все необходимое, и снова пошли на берег, где чудик угощал меня до самого утра, и я была вся в его кулинарном искусстве, но мне все равно было мало, и это было чудесно, а потом он плакал, когда мы расставались, и по его резиновым щекам катились крупные мутные слезы…

Какая-то многочасовая конференция, на которой Анри был в черном костюме и похож на грача. Он пожимал кому-то руки, и все очень уважительно с ним говорили, а он непринужденно держал в левой руке бокал с шампанским и представлял меня как свою жену. Мне все время хотелось возразить, но я почему-то этого не делала, хотя знала, что достаточно было бы не намека даже, а одного единственного протестующего полужеста и Анри сразу все понял бы, и все было бы иначе. Потом Анри долго и непонятно говорил с трибуны и все внимательно слушали и задавали вопросы, а я думала о том, что никакой он не сумасшедший, раз такие серьезные пожилые люди его уважают, и видят смысл в его словах, потому что иначе хотя бы кто-нибудь из них тоже заметил бы…Но тогда получалось, что где-то точат зубы на человечество непонятные ОНИ, а это было как раз то, о чем я категорически не хотела думать, и я просто смотрела на Анри, и думала о том, какой он умный и по-своему красивый, и эта его отчаянная красота почему-то пугала меня, но я все равно верила в то, что он со всем разберется и все будет хорошо…

И если кто-нибудь может охарактеризовать все эти «впечатления» одним или даже несколькими словами, то я преклоняюсь перед этим человеком…

ОНИ кажутся чем-то обескураженными. Кажется, ИХ диалог с Анри в чем-то зашел в тупик. А может быть, появились какие-то новые факты или соображения. Анри настаивает на личной встрече. ОНИ сначала категорически отказывались, а потом вроде бы согласились. Анри носится по станции, почти не касаясь земли. Условием встречи ОНИ поставили предоставление тех самых данных, которые могли бы подтвердить возможность и целесообразность дальнейшего существования человеческого вида в рамках неразрушительных тенденций. То есть, другими словами, Анри должен доказать ИМ, что люди «перевоспитались» и при этом остались жизнеспособными. Мне это кажется глупым и даже унизительным, но Анри совершенно не склонен советоваться со мной по данному вопросу. Он собирает эти чертовы данные почти что из воздуха, и скрип его мозгов по вечерам отчетливо слышен в пустынной лаборатории. К утру он начинает бешено злиться на то, что мозги его работают недостаточно изощренно и не особенно склонны выдавать оригинальные ходы мысли. В эти моменты он клянет предков, Мишина, Берга и отсутствие креативности, и лучше к нему в это время не приближаться. Потом он валится на кровать, иногда даже не раздеваясь, а через два-три часа вскакивает как ошпаренный, выпивает кофейник кофе, и все начинается сначала.