Кто правит бал

— Да я не против Фроловского. Просто не стоит на нем зацикливаться. Понимаешь, что-то уж слишком легко мы пришли к этому выводу. Как будто нас подвели за ручку и ткнули носом. Почему Мефистофель не может оказаться откуда-нибудь из ГБ? Зачем они так исступленно прятали концы по Невзорову и Ожегову? Только ради того, чтобы не полоскать старое грязное белье? Кто доставал тебя анонимными звонками? Кто мог вычислить вашу с таким трудом скрываемую операцию по захвату всех «авторитетов»? Фроловского в этом заподозрить можно, но ему это было бы нелегко: силовые министры ему напрямую не подчиняются, они о своих делах докладывают только Президенту. Проницнуть, что что-то такое может иметь место? Нет, это слишком притянуто за уши. А главное — чистоплюй Фроловский и вдруг связывается с уголовниками, пусть даже и бывшими? Нет, в это меня никто не заставит поверить.

— Тогда кто?

— Да хоть тот же Иванов, например. Наглая, мерзкая рожа.

— А почему ты отмел администрацию? Мефистофель вполне мог окопаться и там, оттуда тоже ниточки тянутся почти всюду.

— Согласен. Давай еще раз перепотрошим администрацию, теперь на предмет Халилова и Бакштейна с его паспортами, но подспудно будем продолжать разъяснять Невзорова. — Турецкий вдруг умолк и пару минут внимательно рассматривал схему. — Слава, меня посетила гениальная идея.

— Кто еще может быть Мефистофелем?

— Нет, как убедить Костю выделить оба дела в совместное производство. Уговариваем Гвоздя составить фоторобот курьеров Мефистофеля. Потом эти портретики предъявляем свидетелям убийства на Лубянке, и они их опознают как убийц Невзорова.

— А опознают?

— Должны. Вперед?

— Саня, ночь уже на дворе, где я тебе художников сыщу.

— А если Гвоздь до утра не доживет?

— Типун тебе на язык! Доживет, куда он денется. Там одиночная камера, усиленная охрана. Да и спит он уже. Полночи будем уговаривать.

— Ладно, подождем. Завтра прямо с утра готовь фотороботы, а я позабочусь о свидетелях.

Грязнов пришел на работу раньше обычного и распорядился: как только появятся художники, немедленно вызвать их к нему, а после доставить Гвоздя. Была только половина восьмого, и нужно было как-то убить полчаса, а то и час: народ совсем распустился, редко кто приходит на работу вовремя.

Обычно в периоды вынужденного безделья он перечитывал Конан Дойла, чтобы и досуг, так сказать, был профессионально полезен. Но сегодня Грязнов вспомнил о валявшейся в столе уже вторую неделю видеокассете с каким-то старым английским фильмом итальянца Микеланджело Антониони. Фильм ему продал знакомый видеопират со словами: «После этого на свою профессию сыскаря ты посмотришь по-другому». Грязнов попросил секретаршу сварить кофе, поставил кассету и уставился на экран.

…Группа молодых бездельников, раскрашенных, в цирковом тряпье, носилась по улицам какого-то города и смущала прохожих своими приставаниями. Вот они напугали чопорных монашек, вот пробежали мимо надутых английских бобби. Тут же, встык, изнуренные рабочие выходят после смены из заводских ворот. Камера сосредоточивается на одном из них, который, попрощавшись с товарищами, заходит за угол, потом бежит, оглядываясь, и внезапно оказывается за рулем роскошного лимузина…

Ага, думал Грязнов. Английские «кагэбэшники» послали своего агента в среду английского пролетариата. Но оказалось, что это неугомонный фотохудожник решил сделать альбом фотографий, побывав в низах общества, альбом, который бы вобрал в себя всю грязь и пакость жизни.

Фильм шел уже 15 минут, и до сих пор не было ни единого выстрела. Грязнов начинал скучать, хотя главный герой ему нравился. Этот молодой лохматый парень ни с кем не считался, женщины увивались вокруг него, а он не обращал на них внимания, весь погруженный в свою работу. «Вот-вот, — думал Грязнов, — так и надо. А то бабы вечно все портят».

Зазвонил телефон. Грязнов взял трубку.

…Экстравагантный фотохудожник зачем-то покупал в магазине самолетный пропеллер…

Грязнов почесал дистанционкой кончик носа.

— Гвоздь умер, — сказала трубка.

— А что, он уже старый был? — чисто механически пошутил Грязнов, до которого дошло не сразу.

24

В самолете Турецкого сморило, не успели они набрать высоту. Поскольку время для сна было неурочным, он просыпался каждые пять минут, но открывать глаза не хотелось, во всем теле ощущалась легкая расслабленность, почти блаженство. Останься он в Москве, перелистывал бы какие-нибудь бумажки вроде следственных материалов, ломал голову, да что там говорить, пусть даже уговаривал бы со Славкой бутылочку коньяка. Все равно не было бы ему покоя, напрягает человека Москва, не дает расслабиться ни умственно, ни физически.

Впрочем, мысли о работе преследовали его и тут, сквозь приятную дрему все время пробивались слабые тревожные сигналы.