Кто сеет ветер

На могучих, немного покатых плечах высилась массивная голова со взглядом, смотрящим книзу. Лицо выражало глубокое спокойствие и задумчивость. Каждый раз, когда по бронзе скользили лучи чуть запушенного реденьким облаком солнца, в опущенном взгляде и на губах, казалось, играла живая, человеческая, слегка ироническая улыбка. Внутри колоссальной статуи был оборудован храм — подобие христианской деревенской часовни, где вместо лампады тускло коптила унылая керосиновая лампа. Бонзы, точно приказчики, стояли около ларьков со священными открытками и гипсовыми и бронзовыми статуэтками — миниатюрными копиями Дайбуцу, — продавая их посетителям…

От храмов пошли через рощу на взморье — покупаться и полежать на песке, согретом и позолоченном полуденным солнцем. По дороге Ярцев, Чикара и Наль бегали взапуски, радуясь свежему воздуху и природе. Их смех и веселье заставили Сумиэ позабыть свои скорбные мысли о предстоящем замужестве. Впервые за два последних месяца она почувствовала себя бодрой и сильной, способной отстаивать свое право на счастье. Она решила написать письмо дедушке и попросить заступиться за нее. С дедушкой — отцом ее матери — она всегда была откровенна и дружна.

Эрна и Онэ вели себя сдержанно, но по их светлым спокойным улыбкам было заметно, что прогулка доставляет им удовольствие. Ярцев с утра казался оживленнее всех. Он остроумно подшучивал над товарищами, вызывая их, по примеру древних афинян, состязаться в играх и чтении стихов. Одетый в белый костюм и легкую широкополую шляпу, высокий и статный, с уверенными свободными движениями, он теперь мало походил на того прокопченного усталого кочегара, каким был когда-то на корабле «Карфаген».

— Эрна, вы талантливее нас всех, — обратился он к девушке. — Вызываю вас первую: спеть романс Рахманинова. Помните, я учил вас? Победителя Сумиэ увенчает лавровым венком. Согласны?

Эрна подняла на него ясный взгляд и тотчас же в замешательстве отвернулась. Ей казалось, что Ярцев читает в ее глазах все, видит ее любовь и тоску так же ясно, как если бы она сказала ему все.

Она выпрямилась с холодным и даже несколько высокомерным видом.

— Уступаю все лавры Сумико и вам, — оказала она. — Наль говорил, что вы переводите с ней японские стихи. Покажите, пожалуйста, ваши таланты; от меня вы скрывали их.

— Прочтите последний перевод Кадамы Кагай — «Печальное пение на спине лошади», — присоединилась к подруге Сумиэ, не замечая ее обиды.

Но Ярцев, чувствуя, что Эрна за что-то на него рассердилась, пристально посмотрел на нее, точно пытаясь прочесть те тайные переживания, которые она старательно прятала за словами. В детстве, весенними днями, он любил подниматься на старую колокольню потихоньку от сторожа и с высоты церкви смотреть на дома и людей. Было до сердцебиения жутко: пропасть тянула в›низ, голова угарно кружилась, боязнь высоты вызывала в коленях неустранимую дрожь. Маленький Костя со страхом цеплялся за шаткие перила и все-таки смотрел вниз. Нечто подобное испытывал он в присутствии Эрны: она привлекала и в то же время пугала его. Ему казалось, что, если он скажет ей о своем чувстве, Эрна отвернется от него навсегда, они не смогут остаться даже друзьями. А ведь он любил эту девушку! Любил ее голос, походку, улыбку, лицо; ее большое горячее сердце, глубокое и хрустально-чистое, как ее взгляд. Он не мог, не хотел от нее отказаться и в то же время, из какого-то странного внутреннего противоречия, часто держался с ней более небрежно и вызывающе, чем с совершенно посторонними и даже несимпатичными ему людьми.

Он отвел глаза в сторону и, наблюдая за крохотным перламутровым червячком, опускавшимся на еле видимой паутинке с дерева, грустно и тихо проговорил:

Понуро вдет моя лошадь,Печаль моя тяжела…Цветут кике — цветы осени;Поют перепела.

Ярцев не декламировал, а рассказывал — напевно и выразительно, как старики рассказывают былины. Голос его звучал широко и чисто:

У подошвы горы АсамаСосны стоят кольцом,Ветер холодный, печальныйРовно дует в лицо.Из жерла горы извергаютсяПепел, дым и пары…

Круто гора поднимается,Жутко вверху горы…

Голос его окреп еще больше, томительно нарастая грустью и силой, и от его слов действительно делалось жутко.

Дорога все выше и круче,В воздухе пепел и дым.Платье становится белым,Конь вороной — седым.

Круто гора поднимается,Сердце ее в огне…Но разве слабее пламяВ сердце другом — во мне?Разве добыть себе счастьеВ нем не хватит огня?…Взрывайся тогда, о Асама,Взрывай и мир и меня!