Кто сеет ветер

— Это уже не легкомыслие, а предательство. Разве тебе неизвестно, что из-за этого человека происходят гонения на «Тоицу»; что именно он, этот двуличный аристократ, является главным духовным вождем всех этих мелких и крупных мерзавцев, вроде Хаяси, Имады, Каяхары и прочих!..

Эрна оскорбленно и чуть надменно прищурилась. Брат, еще недавно такой любимый и близкий, вдруг показался ей совсем чужим, даже враждебным. Неужели он искренне считает ее способной на предательство?

Эрна оглянулась на гостей и вялой стесненной походкой отошла от стола к кадушке. От ее виноватой нежности не осталось теперь следа: она стояла, упрямо наклонив голову, глядя на брата темными злыми глазами.

Онэ взглянул на девушку с изумлением, как будто увидев вдруг перед собой совершенно нового человека, но, со свойственным ему тактом, перевел взгляд на сына и, вспомнив, что Чикаре еще надо успеть приготовить уроки, вежливо поблагодарил хозяйку и вместе со всей семьей заторопился к трамваю. Ярцев продолжал молча сидеть на скамье.

Эрна, охваченная волнением и стыдом и в то же время повинуясь упрямому желанию защищаться, оставшись наедине с самыми близкими ей людьми, стала с горячностью глубоко убежденного человека доказывать мнимую правоту своего поведения.

— Ну, хорошо, пусть он фашист! — воскликнула она запальчиво. — Ну, а все эти ваши книгоиздатели вроде Имады, у которого ты тоже работал, а Костя работает и сейчас, лучше барона Окуры? Стоят за народные интересы?

— Другие взаимоотношения! Нам цветов не подносят, — ответил с иронией Ярцев.

— Да, потому, что касается вас!.. Но ведь и мне не хочется быть безработной, и я хочу полной самостоятельности, а не жить на заработки брата!

Наль молчал. Он невероятно страдал. Ему казалось, что Эрна лжет ему всем своим существом, каждой фразой, каждым движением, может быть, даже не замечая сама.

— Как, я могу теперь тебе верить, если ты столько времени скрывала правду! — пробормотал он с гневом и болью.

Некоторое время он продолжал стоять неподвижно, с бурей в крови и стесненными Мыслями, смотря сестре прямо в глаза подозрительным хмурым взглядом. Потом решительно повернулся и, направляясь медленными шагами к дверям своей комнаты, сказал, оглянувшись:

— Я думаю, что теперь нам удобнее жить отдельно.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ярцев проснулся с тяжелым тоскливым чувством, досадуя на себя за глупое поведение во время вчерашнего инцидента с корзиной цветов. Захватившая его врасплох вспышка ревности, которую он вчера старался преодолеть и не мог, к утру, после короткого сна, погасла бесследно; осталось лишь острое беспокойство за судьбу Эрны.

«Наль обвинил ее сгоряча в предательстве. Я вел себя тоже не лучше. К живому надо подходить осторожно», — подумал он грустно.

Когда он оделся и вышел на улицу, тоска и тревога его усилились. В «Общество изучения Запада» он решил не ехать совсем.

— К дьяволу! Довольно комедий! — пробормотал он угрюмо.

Он зашел к Эрне, надеясь застать ее дома, но домохозяйка сообщила ему, что барышня с раннего утра куда-то уехала. Тогда он сел в автобус и поехал на взморье.

Поездки к Тихому океану действовали на него всегда успокаивающе, но в этот раз грозные и темные водяные холмы, уходившие в бесконечность под дымчатым красноватым небом, стянутым на горизонте черной каймой, усилили его тоску еще больше. И все же он просидел там, на камне, против расщепленного землетрясением утеса, почти целый день, тягостно размышляя о путях своей жизни.

Когда возвращался домой, погода уже переменилась: ветер затих, н голубое высокое небо сияло совсем по-осеннему; в Японии осень — лучшее время года. Пошел нарочно пешком, медленным, ровным шагом, не замечая несущихся мимо велосипедов, колясочек рикш, автомобилей и мотоциклов, как ходят люди, увлеченные одной волнующей, мыслью.

Идти пришлось долго В затылок приятно дул теплый попутный ветер. Бумажные стены приземистых деревянных зданий — лавок, закусочных и трактиров, тянувшихся вдоль шоссе, — ярко горели оранжевым золотом, то затухая, то вспыхивая при каждом шаге по гладкому тротуару. Но в обе стороны от шоссе, в тесных, кривых переулках окраины, где жили фабричные и портовые рабочие, ветхие домики их и узкие длинные бараки казались мрачными и безрадостными даже при солнце. Всюду валялись обрывки тряпок, газет, пустые консервные банки, осколки бутылок. От общих уборных шел едкий, смердящий запах. По берегам засоренного мусором сточного канала на высоких шестах пестрело развешанное для сушки заплатанное белье. Худые желтые люди были угрюмы и озабочены. Цены на рис повышались. Зазывные свисты бродячих бентошников, передвигавших дешевые свои рестораны для бедняков с мутной жидкой лапшой или бобовой похлебкой и ломтиками сырой рыбы в мелко нарезанных овощах, вызывали чаще всего раздраженную брань по адресу крупных и мелких торговцев и фабрикантов, обрекавших рабочие семьи на полуголодное существование.

Ярцев остановился на перекрестке и сел в автобус.