Кто стучится в дверь

– Для двоих! – не согласился Левицкий. – Отравилась нынешняя хозяйка Семиотской квартиры, и убили Ледовских. Однако я бы утверждал, что пострадал только один – художник. Жена Александрова погибла в ДТП еще до получения им письма, а женщина из квартиры Семиотской отравилась случайно… Кстати, она-то единственная и не вызвала милицию, правильно?

– Не вызвала. И как раз потому, что письмо было адресовано не ей. Оно ее не напугало…

– Интересно… – Левицкий внимательно осмотрел сидевших перед ним людей. – Мы пока не можем объединить в одну цепочку всех, кто получил эти письма, а объединение их, так сказать, попарно не имеет особого смысла. Хотя нельзя отрицать, что некоторые из тех, кого мы уже допросили, знают друг друга. Ну вот, собственно, и все. – Подчиненные, ожидавшие каких-то судьбоносных заявлений, разочарованно завозились на своих местах. – Единственное, что можно утверждать наверняка – это то, что у нас чрезвычайно мало информации. И ее поиски нужно продолжать более активно. Начальство злится. Оно-то как раз склонно считать, что погибших трое. Следовательно, если Катаев умрет, начальство будет думать, что их четверо. Нужно срочно допросить всех остальных, изучить самым подробным образом обстоятельства смерти Александровой, Ледовских и этой женщины, как ее фамилия?

– Полятыкина.

– Да, этой Полятыкиной. Кроме того, ты, Аникеев, продолжаешь копать отношения между Катаевым и Александровым. Разумеется, следим за сыном Мордовских. Эту безумную версию с сектой и алхимическим знаком мышьяка тоже не будем пока сбрасывать со счетов…

– Можно я войду? – в кабинет просунулась голова Бориса Николаевича. – Я тут у наших экспертов кофеек пил…

– Исчезни!

– Нет, вы не поняли, я кофеек пил и кое-что услышал. Мне кажется, это интересно. Они, конечно, сами вам собираются сказать, но раз уж мы тут обсуждаем…

– Говори быстрей.

– Во-первых, письмо, полученное Ледовских, никаких следов мышьяка не содержит.

– Боря, оно двое суток пролежало в столе у участкового. Он на него даже стакан с чаем ставил… Я уж не говорю о том, что художник привез его из Москвы на электричке. В кармане брюк!

– Тогда следы мышьяка надо поискать в брюках, не так ли? – увидев тоску в глазах Григорьева, Борис Николаевич осекся. – Ладно… Это ведь не все, о чем я хотел рассказать. Эти конверты… Они были распечатаны на разных принтерах. Состав краски у них не похож и, более того, сами принтеры – разных моделей.

– Отличаются только конверты или еще и письма? – быстро спросил Григорьев.

– Только конверты.

– Все?

– Нет. Только первый от всех остальных.

– То есть первый конверт, который был отправлен отдельно, еще и распечатан на другом принтере?

– На том принтере, на котором распечатаны письма!

– Давай еще раз. Первый конверт и все письма распечатаны на одном принтере, а остальные конверты на другом?

– Совершенно верно! – довольный, согласился Борис Николаевич и, воспользовавшись паузой, прошмыгнул на свое место.

– Ну что ж… – Левицкий проследил за ним невидящим взглядом. – Это еще раз подтверждает мои слова о том, что у нас мало информации и ее поиски нужно продолжать более активно… Ну, и что мы сидим?..

* * *

На выезде из города были такие пробки, что Анюта свернула в сторону от шоссе и бросила машину в одном из дворов возле станции «Лось». Решила ехать на электричке.

Решение оказалось удачным: после пяти часов вечера поезда шли каждые пятнадцать минут. Правда, и заполнены они были под завязку. Анюта осталась в тамбуре, забилась в уголок у двери, стараясь не сильно вытирать собою грязные стены. Люди вокруг курили, пили пиво и плохо пахли. Она отвернулась к окну.

Быстро темнело. В свете тусклых фонарей огромными хлопьями падал медленный теплый снег. Почти на каждой станции шел ремонт – перекладывали плитку, устанавливали прозрачные щиты ограждения, распаковывали синие лавочки на металлических дугах. Потом станция исчезала во тьме, и снова бежали вдоль окон сосны, заборы, черные от старости бревенчатые дома.

Сейчас, в темноте и снегопаде, было не заметно, насколько грязна, забита мусором железнодорожная насыпь, поэтому картинки, плывущие перед Анютиными глазами, были неправдоподобно красивы. Снежная пыль поглотила новые особняки, стоявшие немного поодаль, остались лишь темные старинные дома – убогие днем, но великолепные и жуткие в темноте. Красно-желтый свет, горевший в их окнах, теплыми квадратами ложился на снег, и казалось, что поезд мчится не в даль, а в прошлое, и где-то на горизонте уже встает давно разрушенный деревянный дворец Ивана Грозного.

Проехали Перловку, Мытищи, станции совсем опустели, перегоны между ними перестали мучить глаза многоэтажными коробками, вдруг заборы снова придвинулись вплотную к железной дороге – Клязьма…

Церковь она искала больше часа. Оказалось, что их несколько и в каждой идет ремонт. Оказалось также, что никакие новые церкви, о которых говорил случайный прохожий с собакой, в Клязьме не строятся.

«У нас тут старых – три!» – сказала ей пьяная женщина у ларька.