Кто-то, с кем можно бежать

- Оставьте её, эту гордячку, ей не подобает петь для нас.

Тамар окаменела. Не сумела ей ответить. Она знала, что её здесь не любят, думают, что она задаётся, обособляется от них, и всё равно её потрясло выражение ненависти на лице девушки. Шели моментально выступила на её защиту:

- Эй, что тебе от неё нужно, ты, резина?! – крикнула она, и голос её был неожиданно низким и грубым. – Ты что, уже забыла, какая ты сама была, когда только пришла сюда? Будто ты не сидела два месяца, как бестолочь, и боялась открыть свой вонючий рот?

Резиновая девушка вздрогнула и замолчала, только испуганно моргнула несколько раз. Тамар посмотрела на Шели с благодарностью, но почему-то грубость Шели ещё больше подавила её.

Песах с улыбкой поднял большую руку, успокаивая всех, вытянул ноги, обнял жену, которая почти расплющилась под тяжестью его руки, и сказал:

- Ну, в чём дело, тут все свои, спой что-нибудь, чтобы мы с тобой немного познакомились. - И его маленькие хищные глазки медленно и лукаво оглядели её, как будто они уже что-то о ней знают.

- Хорошо, - сказала она и встала, стараясь не смотреть ему в глаза.

- Хотим "Цветок в моём саду"! – закричал какой-то голос, и остальные засмеялись. – Давай что-нибудь Эяля Голана, - закричал другой.

- Я хочу спеть "Starry, starry night[43]", - тихо сказала Тамар, - это песня о Винсенте Ван Гоге.

- Наказание, - прошептал парень, порвавший с религией, и несколько парней захихикали.

- Тссс, - сказал Песах, излучая сердечность, - дайте девочке спеть.

 ***

Это было тяжело, почти невыносимо. Магнитофона с сопровождением (Шая) при ней не было, и она чувствовала себя совершенно обнажённой под взглядами Песаха; а вокруг смеялись и хихикали, и Тамар видела, что некоторые закрывали лица руками, и их плечи дрожали от смеха (так было всегда, когда она начинала, когда переходила на свой певческий голос, очень отличавшийся от того, которым она разговаривала). Но через пару секунд она, как всегда, справилась с собой, совершенно успокоилась, очистилась. Она пела для одного единственного человека, находившегося там, который уже очень давно не слышал, как она поёт. Который помнил её любительское, неуверенное пение ещё не определившимся голосом.

На продолжении всей песни она ни разу на него не посмотрела, но ей не нужно было его видеть, чтобы знать, что он там, и что он слушает её каждой клеточкой своего измученного тела. Она пела о Ван Гоге, о том, что этот мир не подходит для такого, как он, но не менее того, она рассказывала Шаю богатыми красками своего голоса, его нежными прикосновениями о том, что произошло с ней за это время; её взросление, которое он пропустил, и то, что она узнала со времени его исчезновения о других и о себе. Слой за слоем она снимала с себя шершавую кожу разочарований и прозрений и добралась до того места, где уже нечего было снять, до своего обнажённого ядра и оттуда спела ему последние ноты.

Всё это время он не смотрел на неё. Сидел, положив голову на руку, с закрытыми глазами и лицом, побагровевшим от боли, кажущейся невыносимой.

Когда она закончила петь, воцарилась тишина. Её голос ещё мгновение витал в комнате, трепеща, как живое существо. Песах посмотрел вокруг, хотел упрекнуть компанию за отсутствие аплодисментов, но даже он что-то понял и промолчал.

- Вау! Спой ещё что-нибудь, - попросила Шели мягким голосом.

Послышались и другие голоса.

Шай встал. Она испугалась и отчаялась. Он уходит. Почему он уходит. Песах бросил на него взгляд и повёл бровью в сторону Мико, который поспешил за ним следом. Шай шёл, устало волоча ноги. Прошёл мимо неё и даже не взглянул.

У неё пропало желание петь. Но если она прекратит сейчас, Песах может связать это с уходом Шая. Ей казалось, что в эту минуту он следит особенно проницательным взглядом за её реакцией. Она выпрямилась во весь свой маленький рост. Как он раньше сказал? Даже если человек глубоко расстроен – представление должно продолжаться.